Облом

Степан изнывает в нетерпении. С уходом башкирца он уснул, положив голову на ком земли, но севшее на крону березы солнце обогрело притаившихся в прохладе мух, паутов, слепней, которые тут же услышали запах пота и крови, облепили вздрагивающее во сне тело.

Он проснулся с первым укусом насекомого, огляделся. Скоро ли вернется башкирец? И вернется ли вообще? С виду покладист и добр, но чужая душа – потемки; может, уже забыл о нем, сидит где-нибудь под войлочным навесом, потягивает кумыс. Целебный, говорят, напиток. Сейчас не помешало бы его употребить.

Так в ожидании прошло несколько часов. Солнце покатилось уже на убыль, и, видно, бесполезно уже ждать помощи от иноверца. Надо что-то придумать. Поначалу избавиться от браслетов, а там все образуется. Последний сухарь съеден вчера вечером. Дней пять можно протянуть на травах и воде. Только бы скорее освободиться.

Мысли прервал шум приближающихся шагов. Кто-то идет к берегу. Уж не котелки ли вышли на след? Не должно бы. Простой и надежный ход был предпринят: когда отполз от бивака, вопреки логике пошел вперед по тракту, в ту сторону, куда движется этап. Неужто не видать воли. Вот она была в ладонях, уже во сне был рядом с женой; не успел только добежать, угрохать старосту, облапавшего ее. Не свести уж счетов со стервятником.

Шаги остановились.

– Ыщтапан, – слышится сверху.

Какой добрый голос. Каким близким кажется он теперь. Это добрая планида повернулась-таки лицом.

Имамей, сняв с плеча, ставит на землю пещур, развязывает чистую посконную накидку, достает снедь, начинает что-то искать. В недоумении перевернул вверх дном пещур, раздвигает полоски лыка.

– Аша, – показывает на узелки. Ешь, мол.

Степан и глазом не успел моргнуть, как парень захлестывает конец кнута за сук ольхи, ловко взбирается на берег и исчезает. Что-то потерял в дороге.

Вкусен кулеш, с пригарью, наваристый. Деревянная ложка лоснится на солнце от жира. Без картошки, а вкусно. Полоски теста, куски мяса, ломтики репы.

Парень появился так же внезапно, как и исчез. У него в руках терпуг. Он садится напротив, сложив ноги калачиком, наблюдает, как неспешно отправляет в рот ложку за ложкой кулеш новый знакомец, изредка глотает слюну.

– Может, и сам будешь? – спрашивает Степан, показывая на еду. – Тут обоим хватит.

Парень мотает головой.

– Аша, аша.

Он в спокойном ожидании бьет себя по ладони терпугом.

До поздних сумерек под берегом слышится осторожный звук стачиваемого металла. Мускулистые ладони сжимают жилистые, в запекшейся крови, руки, оберегая их от жала инструмента.

– Спасибо, Имамей, спасибо, родной!

Голос Степана окрепший, уверенный.

Утро над Ольховкой спокойное, умиротворенное. Прохлада тихой ночи, как роса по березовому листочку, медленно стекает вниз по улице. На Верхотурье слышны лай собак, уже озабоченный мужской голос, скрип колес выезжающей со двора телеги. Но редкая хозяйка в этот час, выгнав скотину, проводив взглядом ушедшее на пастбище стадо, не вернется в избу понежиться в постели, досмотреть сны.

Проснувшаяся Настя поправляет подушку, смотрит в дверь на мать, которая хлопочет у стола на кухне. Мать высокая, стройная. Голова покрыта платком. Босые ноги бесшумно ступают по широким половицам. Постель родителей уже заправлена. Отца в комнате нет, он где-то во дворе; до завтрака его не услышишь, он никогда спозаранку не потревожит сон детей.

Вдруг на улице послышался стук копыт. Кто-то остановился возле ворот. Настя видит, как мать подошла к окошку, из-за которого доносится встревоженный голос Никиты – соседского мальчика. Что-то случилось.

– Гнедого угнали, – слышится за окном.

– Кто угнал? Объясни толком.

– В дороге расскажу. Поспеши, дядя Ефим.

Отец хлопает дверью, прошагал в горницу, снимает со стены ружье, скрипя половицами, выходит. Мать, вытирая руки передником, спешит на крыльцо. Вслед за ней, встав с постели, вышла Настя.

– Пацаны лошадей не устерегли. Нашего Гнедого кто-то увел, – объясняет мать. – Отец уехал с Никиткой.

Она молчит, но вдруг, спохватившись, спешит к соседнему дому, стучит в окно.

– Федор Игнатьич, проснись.

А в это время в нижнем конце улицы появляются всадники – возвращающиеся из ночного ребята. Федор Игнатьевич, мужик с черной бородой, надевая на ходу картуз, идет навстречу муругой кобыле. Паренек, понимая намерение отца, быстро спешивается, отдает повод. Отец, держась за холку лошади, подпрыгивает, ложится животом на ее спину, через круп закидывает ногу, и лошадь круто разворачивается в обратном направлении.

– Куда ушли? – спрашивает Федор Игнатьевич, натягивая поводья.

– В сторону Тимирки, батянь.

Лошадь с места берет в галоп, но, одернутая властной рукой, переходит на рысь.

– Троша, пойди-ка сюда.

Настя видит волнение матери, подходит вместе с ней к пареньку.

– Никиту с Ефим Захарычем видели?

– Видели, теть Дусь. Они низом погнали в Тимирку, – показывает рукой паренек.

– Почем знаешь, что в Тимирку надо гнаться?

– Видели мы, теть Дусь. Уже брезжило, Никитка проснулся, а эти двое зауздали Гнедого, спустились в овраг.

– Так их двое, говоришь?

– Да, двоих заметили.