Обманщик и его маскарад

– Рад это слышать. Сострадание, как и поэзию, необходимо культивировать, хотя бы ради красоты. А теперь, поскольку вы отказались от прежнего мнения, я буду рад, если вы, так сказать, отречетесь и от вашей истории. Она преисполняет меня недоверием, а не удивлением. Для меня некоторые ее части не сочетаются друг с другом. Если Джон Мэрдок был ненавистником индейцев, как он мог быть любящим человеком? Либо его одинокие военные походы являются плодом вымысла, как подвиги Геракла, либо, если они правдивы, то его добросердечность – лишь показное украшение. Короче говоря, если существовал такой человек, как Мэрдок, то он, по моему мнению, был либо мизантропом, либо ничтожеством, и его мизантропия была тем более сильной из-за сосредоточенность на одной человеческой расе. Хотя, как и самоубийство, ненависть к человеку была особенно присущей древним грекам и римлянам, – то есть, язычникам, – но в анналах древней Греции и Рима не сыщется человека, равному по своей ненависти полковнику Мэродку в описании вашего судьи. Могу лишь повторить то, что доктор Джонсон[189] сказал о Лиссабонском землетрясении: «Сэр, я не верю этому».

– Вы не верите? Почему? Или это противоречило его мелким предрассудкам?

– У доктора Джонсона не было предрассудков; скорее, он был эмоциональным человеком, и это причиняло ему страдание.

– Доктор Джонсон был добрым христианином, не так ли?

– Да, так и было.

– Тогда предположим, что он был кем-то еще.

– Тогда ему не стоило сомневаться в землетрясении.

– А если он также был мизантропом?

– Тогда ему не стоило сомневаться грабежах и убийствах, совершаемых в дыму пожаров. Неверные, язычники того времени, не замедлили подтвердить эти и еще худшие сообщения. Поэтому в самом деле; хотя религия, в противоположность общему мнению, весьма сдержанно относится к неверию, презирающему доверчивость, иногда она быстро обращается против него.

– Мы смешиваете понятия мизантропии и неверия.

– Я не смешиваю их, а пользуюсь ими в качестве координат. Ибо мизатропия, происходящая от одного корня с неверием в религию, тесно связана с ним. Я утверждаю, что они происходят от одного корня; если отстраниться от материализма, кто такой атеист, как не человек, который не может или не хочет видеть в человечестве руководящий принцип гуманности? Разве вы не понимаете? В обоих случаях грех состоит в отсутствии доверия.

– Что же тогда представляет собой мизантропия?

– С таким же успехом вы могли бы спросить меня, что такое водобоязнь. Я не знаю, поскольку у меня ее никогда не было. Но я часто гадал, на что она похожа. Я спрашивал себя, может ли мизантроп чувствовать себя довольным, наслаждаться досугом? Быть дружелюбным к самому себе? Может ли он закурить сигару и помечтать? Как ему живется в одиночестве? Есть ли у мизантропа такая вещь, как аппетит? Порадуется ли он спелому персику? Пузырькам шампанского в бокале, который он держит перед собой? Радуется ли он наступлению лета? Как долго он спит зимними ночами? Что ему снится? Как он будет себя чувствовать, и что он сделает если вдруг проснется посреди ночи под раскаты грома?

– Как и вы, я не понимаю мизантропов, – отозвался незнакомец. – Насколько я могу судить по собственному опыту, то либо человечество заслуживает любви своих представителей, либо мне повезло. За всю жизнь мне никогда не приходилось терпеть жестокой несправедливости. Мне лишь понаслышке известно, что такое обман, клевета, презрительность, высокомерие, жестокосердие и все прочие качества такого рода. Холодность со стороны бывшего друга, неблагодарность за благодеяние, предательство чужого доверия, – да, такие вещи случаются, но мне приходится верить на слово другим людям. Если жизнь так хорошо обошлась со мной, разве я не должен восхвалять ее?

– Это было бы неблагодарно с вашей стороны. Человек – благородное существо, и в нашу эпоху сатириков я рад найти того, что имеет доверие к человечности и храбро выступает за нее.

– Да, я всегда мог замолвить доброе слово за человека, и более того, готов совершить доброе дело ради него.

– Вы человек моего склада ума, – произнес космополит с откровенностью, ничего не потерявшей от его невозмутимости. – Действительно, наши убеждения совпадают так, что в если бы об этом было написано в книге, то даже лучшим критикам было бы трудно разобраться, кто есть кто.

– Поскольку мы так сходимся во взглядах, почему бы нам не взяться за руки? – предложил незнакомец.

– Моя рука всегда к услугам добродетельного человека, – и он протянул руку с видом воплощенной добродетели.

– А теперь, – произнес незнакомец, сердечно удержавший его руку в своей, – у нас на Западе есть обычай. Если вкратце, то новые друзья должны выпить на брудершафт. Что скажете?

– Спасибо, но увы, вы должны извинить меня.

– Почему же?