Оборотная сторона НЭПа

И всё же вторая часть «Письма к съезду» явила собой образец терпимости и доброты к людям при сравнении с «дополнением», якобы продиктованным 4 января. Почему-то вернувшимся только к одному из тех шести, кто получил характеристики. В нём Ленин через десять дней полной изоляции от внешнего мира внезапно и полностью изменил своё отношение к генсеку:

«Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общениях между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого поста». А в конце «дополнения» объяснил причину такого желания — «С точки зрения написанного мною выше (во второй части «Письма». — Ю.Ж.) о взаимоотношениях Сталина и Троцкого, это не мелочь, или это такая мелочь, которая может получить решающее значение»^{362}.

Здесь Ленин не только отказал Сталину в обязательном обращении «товарищ». Признал, что все члены партии, в том числе и он, позволяют себе грубость. Счёл её невозможной только для генсека. Проявил странное незнание того, как перемещают коммуниста с одной должности на другую, забыв, как сам же смещал с поста генсека Крестинского в марте 1921 года. Но, самое главное, сведя в «дополнении» Сталина и Троцкого, самых «выдающихся вождей» РКП, не оставил сомнений у делегатов съезда, кто из них должен стать новым генеральным секретарём партии,

Оба фрагмента характеристик не имели ни подписи Ленина, ни каких-либо пометок, пусть даже сделанных непривычным почерком единственной действующей рукой, левой. Подлинность их удостоверяли только устные заявления Володичевой и Фотиевой, к которым присоединилась Крупская. Тем не менее никто из членов Комиссии ЦК по приёму бумаг Ленина, в которую входили Зиновьев, Каменев, Сталин, Бухарин и нарком земледелия РСФСР, генеральный секретарь Крестьянского интернационала А.П. Смирнов, даже не попытались проверить подлинность документов. Между тем достаточно было, не обладая знаниями криминалистов, просто проверить факт диктовок по «Дневнику дежурного секретаря», чтобы обнаружить вопиющий факт. За 4 января в нём не имелось записи ни о вызове Лениным стенографистки, ни о продиктованном им в тот день. Хотя бы течение двух-трёх минут. О том же свидетельствовал и «Дневник дежурного врача» — не подтверждал заявления Володичевой, Фотиевой и Крупской^{363}.

Несмотря на это, 18 мая 1924 года члены Комиссии ничтоже сумняшеся приняли из рук вдовы вождя машинописные листы последних работ Ленина, а в их числе и все фрагменты «Письма к съезду». А вместе с ними и письменное заявление Надежды Константиновны, в котором категорически утверждалось:

«Среди неопубликованных записей имеются записки от 24–25 декабря и 4 января 1923 года, которые заключают в себе характеристики некоторых членов Центрального комитета. Владимир Ильич выражал твёрдое желание, чтобы эта его запись после его смерти была доведена до сведения очередного партийного съезда»^{364}.

И опять же членам Комиссии достаточно было затребовать «Дневник дежурного секретаря» и обнаружить в нём запись за 25 декабря, полностью опровергающую заявление Крупской. В тот день Володичева зафиксировала иное пожелание вождя: «На следующий день (24 декабря) в промежуток от 6-ти до 8-ми Владимир Ильич опять вызывал. Предупредил о том, что продиктованное вчера (23 декабря) и сегодня (24 декабря) (о расширении численности ЦК и первый фрагмент характеристик. — Ю.Ж.) является абсолютно секретным. Подчеркнул не один раз. Потребовал всё, что диктует, хранить в особом месте под особой ответственностью и считать категорически секретным»^{365}.

Не приняв воли Ленина, выраженной столь категорически и однозначно, члены комиссии пошли на поводу у Крупской и постановили: «Довести эти документы до сведения ближайшего пленума ЦК с предложением довести до сведения партийного съезда». Через день, 20 мая, уже пленум по докладу Каменева, зачитавшего неопубликованные заметки Ленина, принял то же решение. «Перенести оглашение, — указывало оно, — зачитанных документов, согласно воле Владимира Ильича, на съезд, производя оглашение по делегациям и установив, что документы эти воспроизведению не подлежат и оглашение по делегациям производится членами Комиссии по приёму бумаг Ильича»^{366}.

Почему же Зиновьев с Каменевым, как и Сталин, Бухарин, столь легко согласились с оглаской компрометирующего их «Письма к съезду»? Почему не побоялись вполне возможного возобновления дискуссии с Троцким, получившим бы столь сильные козыри, почти абсолютное преимущество в борьбе за власть? Чтобы ответить на эти вопросы, придётся вернуться к событиям годовой давности, о деталях которых их участники рассказали только в декабре 1925 года, во время 14-го партсъезда.