Оборванная переписка

Вы такъ поразили меня вашимъ отъздомъ, что я чуть не расплакалась, когда получила ваше первое письмо. Хорошо, что вы забыли приложить адресъ, а то я, наврное, наглупила-бы. Второе письмо попало уже въ затишье, неизбжное посл волненія, и я спокойно говорю вамъ: вы хорошо сдлали, что ухали. Вамъ ли — серьезному человку — жить такъ, какъ жили вы послдній годъ? Вамъ ли тратить время на безсмысленные обды, на встрчи съ неподходящими для васъ людьми, на выслушиваніе разныхъ глупостей и пошлостей? Вы мн всегда говорили, или показывали, что длаете это изъ-за меня. И я чувствовала какую-то отвтственность. Какъ часто я вамъ говорила объ этомъ, какъ просила васъ не здить на разные глупые вечера, чтобы только проводить меня оттуда. Но вы здили, и я иногда заставляла васъ сидть до двухъ, до трехъ часовъ ночи… Теперь все это кончено и я рада за васъ. Вы должны жить своей, полной жизнью, а не ждать чего то, что никогда не можетъ придти къ вамъ. Простите, что я говорю такъ, но мн искренно хочется, чтобы вы успокоились и сбросили съ себя этотъ самогипнозъ. Иначе я не могу назвать ваше чувство ко мн. Вы, вдь, любите не меня, а какую то не существующую женщину съ небывалыми достоинствами; когда вы говорили мн о нихъ, я пыталась открыть вамъ глаза, но, должно быть, недостаточно искренно желала этого; я скоре берегла ваши иллюзіи, можетъ быть поддерживала ихъ. Теперь я вижу, что мн было радостно казаться лучше, чмъ я есть, и что у меня не хватало смлости предстать передъ вами во всей моей правд. Какъ я жалю теперь объ этомъ…

Во всякомъ случа я рада, что вы ухали. Это первый шагъ къ успокоенію и, можетъ быть, самый трудный… Пишите мн про себя все, что хотите; вы знаете, — никто не читаетъ моихъ писемъ.

О себ писать мн нечего. Все идетъ по-прежнему: дома — мужъ, дти, постители обоего пола и по самымъ разнообразнымъ поводамъ; вн дома — мой запой, какъ вы называете мoю школу. Я по-прежнему отдаю ей почти цлые дни…

О муж я не могу писать вамъ; вы, съ вашей искренностъю, не выносите разговоровъ о немъ. Дти? Я постоянно помню, что говорить о своихъ дтяхъ интересно только для самой себя. Это можно сравнить съ домашней фотографіей: вы прізжаете къ знакомымъ и вамъ начинаютъ показывать какіе-то бездарные снимки: это наша рчка, а это любимая скамейка, а это нашъ сосдъ по имнію… И такъ безъ конца… Надо смотрть и восхищаться! Такъ и съ дтьми. Но вы — другъ, и, казалось бы, должны были любить то, что я люблю… И къ Вов вы — если не нжны, то хоть ласковы; вы какъ-то мн объяснили это: «Онъ похожъ на васъ, не на него». Про моего же бднаго Витю вы никогда не хотли говорить. А онъ такой забавный, такой милый мальчикъ. Въ восемь лтъ онъ пишетъ почти безъ ошибокъ и вмст съ этимъ настоящій ребенокъ, безъ умничанья и непріятной серьезности рано развивающагося мальчика. Вчера онъ гулялъ съ Вовой и Mademoiselle Lucie въ Лтнемъ саду и…

Простите: забыла, что не надо говорить о дтяхъ, забыла, что вы не любите слушать о Вит.

Сегодня ровно недля, что вы были у меня. Только недля! А мн, кажется, я не видала васъ уже мсяцъ. Вы такъ разбаловали меня вашими милыми бесдами, чтеніемъ вдвоемъ, ласковыми взглядами, заботливой любовью. Можно ли обвинять меня, что я берегла все это и не хотла разбивать своими руками? Вдь я постоянно окружена людьми и вмст съ тмъ такъ одинока! Какъ бы я хотла вотъ сейчасъ, сію минуту увидать васъ, услышать вашъ тихій голосъ и неожиданно звонкій смхъ, поговорить съ вами обо всемъ — даже о себ! Но, пожалуйста, подольше не балуйте меня, подольше не прізжайте въ Петербургъ. Врьте: такъ будетъ лучше.

Вашъ бдный другъ В. Ч.

IV Турьи Горы, 28 ноября

Наконецъ-то! Наконецъ, знакомый крупный почеркъ, увренный, какъ у мужчины, и капризный, какъ у женщины! И ни слова призыва! А я то ждалъ и почти собрался въ Петербургъ…