Оборванная переписка

Вы довольны, что я ухалъ. Я чувствовалъ это и до вашего письма. Вы устали отъ моей ненужной вамъ любви и вамъ теперь спокойне, а главное, свободне. И это мн больно. Я точно стснялъ вашу свободу, накладывая на васъ какую-то отвтственность, какъ вы говорите; а при вашей любви къ свобод это, конечно, было вамъ тяжело. Теперь я совершенно ясно сознаю, какая страшная обуза — постоянно видть человка, желающаго отдать вамъ всю жизнь, когда вамъ не только его жизни, а даже его присутствія не надо. Вдь это настоящее мученіе! Вы сидите за ужиномъ, сметесь, разговариваете, а сами знаете, что онъ сидитъ тутъ же, за столомъ и тоскуетъ и ждетъ только минуты, когда подетъ проводить васъ и скажетъ вамъ два-три искреннихъ слова… Я только теперь понялъ, какъ я долженъ былъ надодать вамъ. И вы такая добрая и деликатная, не показывали мн этого. Мы, мужчины, не могли бы скрыть раздраженіе. Мы — просто изъ эгоизма не можемъ такъ ломать себя, какъ женщины. Если мужчина ухаживаетъ — онъ, почти всегда, иметъ опредленную цль… А женщина можетъ быть одинаково любезна и мила и съ непріятнымъ ей человкомъ, и совершенно безцльно. Намъ не понять этого: у насъ какъ-то не укладывается въ голов, что можно тратить часы и даже дни на бесду съ немилыми и ненужными людьми, расточать улыбки и хорошія слова, когда это не доставляетъ удовольствія… Вдь это — выражаясь вульгарно — себ дороже! Только женщина можетъ проводить цлые часы съ немилымъ человкомъ, а главное, показывать, что это ей очень пріятно, когда въ сущности ничего пріятнаго нтъ, — а мы ловимся на это. Уже разъ я былъ наказанъ за мою наивность, и какъ жестоко наказанъ! Относительно васъ — дло другое. Я ни на что не надялся, ничего не ждалъ, но я точно считалъ себя въ прав пользоваться вашимъ вниманіемъ, брать у васъ время и занимать своей особой слишкомъ большое мсто въ вашей жизни. И только теперь, здсь, я понялъ, какъ долженъ былъ надодать вамъ съ моей непрошенной любовью и неумньемъ скрывать ее и владть собой. Вы, такая сдержанная и уравновшенная, должны были не мало страдать отъ моей стремительности. Простите меня; я такъ прожилъ до сорока двухъ лтъ, такимъ, должно быть, и умру.

Вы пишете, что я не люблю, когда вы говорите о муж и о дтяхъ. Да, каюсь, не люблю! Особенно когда вы говорите о Виктор Иванович! Не только не люблю, но прямо страдаю отъ того, что не могу вамъ отвчать такъ, какъ хотлъ бы. Когда онъ утонченно-вжливо входитъ къ вамъ въ комнату и, попросивъ извиненія за то, что прервалъ нашу бесду, начинаетъ докладывать вамъ, гд онъ былъ, кого видлъ, я хочу закричать, что все это ложь и… молчу. Когда вы говорите мн о какихъ-то его рыцарскихъ взглядахъ и поступкахъ, мн до боли трудно удержать себя, чтобы не открыть вамъ глаза… Вотъ и теперь: разв хорошо, что я пишу это? Не вычеркиваю только потому, что въ нашей переписк не должно быть ничего неискренняго, и еже писахъ — писахъ. Я знаю, что человкъ не можетъ, да и не долженъ говорить всмъ правду, но онъ обязанъ не говорить неправду, особенно въ переписк съ такимъ близкимъ человкомъ, какъ вы мн. Ложь здсь была бы просто грхомъ. Вы никогда не лжете. Я тоже не люблю и не умю лгать. Презрніе ко лжи — по моему — необходимое условіе человческаго существованія. И у васъ оно есть; можетъ быть, оттого я такъ и привязался къ вамъ. Вы не лжете и вся ваша душевная красота какъ на ладони. Я убжденъ, что люди гораздо лучше, чмъ они кажутся, — они просто привыкли казаться не тмъ, что они на самомъ дл, а тмъ, что отъ нихъ требуютъ какія-то обстоятельства; они точно боятся показать свои личныя свойства, ломаютъ свою индивидуальность, умышленно принижаютъ себя. Особенно женщины! Он еще больше лгутъ, чмъ мужчины, потому что въ нихъ больше рабскихъ чувствъ… Не сердитесь на меня, — это такъ. Я не говорю о такихъ прирожденныхъ лгуньяхъ, какъ, напр., ваша знакомая Тягунова, которая органически не можетъ не солгать, — это комическій персонажъ, надъ такими смются, съ ними не считаются. Нтъ, я говорю о другой лжи, той, которая уродуетъ человка. Представьте себ, что никто никогда бы не лгалъ! Сколько обнаружилось бы нравственной красоты, красоты такой, какую при существующихъ условіяхъ и представить себ трудно: красоты почти божественной. Вдь люди и сами не знаютъ, сколько въ нихъ красоты таится и въ чемъ собственно эта красота. И уродуютъ себя ложью, т. е. трусостью, матерью всхъ пороковъ, какъ говорила бабушка Марья Ивановна, потому что лгутъ главнымъ образомъ отъ трусости: нтъ смлости говорить правду и дйствовать по правд.

Такъ давайте: ни одного слова лжи. А если не лгать, то мн нельзя не сказать, что я очень люблю васъ, знаю, что я вамъ не нуженъ, что ваша жизнь полна безъ меня, и все-таки люблю… Вы и представить себ не можете, какъ вы завладли мной. Когда я сижу за письменнымъ столомъ, заваленнымъ книгами, бумагами, выписками и съ перомъ въ рук — вмсто того, чтобы писать — бесдую съ вашимъ портретомъ (который вы сняли якобы для меня въ одномъ экземпляр, а потомъ, оказалось, дали такой же Баргулину), — я долженъ быть очень смшонъ!..