Оборванная переписка

И теперь, въ переписк, когда для меня существуете одна вы, когда мы одни во всемъ свт, я могу сознаться вамъ въ этомъ. Да, я ревновалъ васъ и страдалъ безъ конца. И ваше предпослднее письмо дало мн не мало муки. Я получилъ его 4-го декабря, въ день вашихъ именинъ; съ утра я думалъ о васъ, представлялъ васъ себ нарядную, веселую, окруженную цвтами. Вс приходятъ, поздравляютъ васъ, каждый иметъ право поцловать вашу руку (отвратительная мода!), а я далеко отъ васъ и не могу придти и не могу сказать, какъ вы дороги мн! И вспомнилось мн 4-го декабря прошлаго года, какъ я провожалъ васъ изъ театра и какъ вы слушали меня… Вы только слушали, но уже одно разршеніе говорить то, что такъ мучительно-ярко горло во мн — было для меня счастьемъ. Для сорокалтняго человка это какъ будто и смшно, но я былъ счастливъ. И теперь — черезъ годъ — я вспоминаю этотъ вечеръ съ благодарностью, доходящей до умиленія. Я весь день ждалъ почты, какъ ребенокъ елки. И когда я увидалъ вашъ большой конвертъ съ крупнымъ адресомъ — я весь задрожалъ отъ веселья. Но…

Другъ мой! Вы пишете, что не знаете, любите ли мужа. Конечно, любите, если «сходите съума отъ отчаянія», когда его долго нгъ дома, если страдаете невыносимо отъ каждаго намека на его измну, если лжете вмст съ нимъ и за него, лжете — вы, такая чистая и правдивая.

И любите! Вдь, говорятъ, счастье не въ томъ, что васъ любятъ, а въ томъ, что вы любите. Женщины еще умютъ находить счастье въ прощеніи, въ подставленіи лвой щеки, когда бьютъ въ правую, умютъ цловать руку, бьющую ихъ. А тмъ-то, кто не иметъ этихъ христіанскихъ добродтелей — что имъ, несчастнымъ, длать?

С. Р.

VIII Турьи Горы, 11 декабря

Вчера я послалъ вамъ, мой добрый другъ, нелпое письмо. Началъ за здравіе, кончилъ за упокой, разозлился и наговорилъ глупостей. Не сердитесь на меня, дорогая. Не будетъ больше ничего такого, не должно быть… Если бы вы только чувствовали, какой стыдъ гложетъ меня — вы поврили бы, что больше не будетъ того, что было… т. е. не будетъ ни непрошенныхъ изліяній, ни вторженія въ вашу душу… Не надо этого, не надо! Я это чувствую теперь всмъ существомъ моимъ и прошу у васъ простить и забыть…

Вчера, посл того, какъ я отправилъ вамъ мое письмо, я, весь разбушевавшійся, пошелъ бродить куда глаза глядятъ… Кругомъ все, аршина на три высотою, засыпано снгомъ и только дв — три сренькихъ тропинки еще говорятъ о комъ-то живомъ… Я пошелъ по одной изъ нихъ и не замтилъ, какъ она привела меня черезъ паркъ на кладбище, къ могиламъ моихъ родныхъ. Очевидно, моя управительница, Агафья Власьевна, часто ходитъ сюда: снгъ между могилами утоптанъ, скамейка обметена, и на всемъ видна заботливая рука преданнаго человка.

Я слъ на скамью и вдругъ сообразилъ, что я въ первый разъ, и то совершенно случайно, пришелъ сюда, точно я забылъ, что здсь лежатъ и отецъ, и мать, и сестра Леля, и бабушка, и оба дда… Я былъ такъ поглощенъ моимъ ненужнымъ вамъ чувствомъ, такъ весь отдался моей тоск, что и не вспомнилъ ни о комъ изъ тхъ, кто нашелъ покой здсь, подъ этими плитами, заметенными снгомъ… Только на двухъ изъ нихъ видны надписи; на могил мамы отчетливо выдляются крупныя буквы:

«Марья едоровна Ряполовская, рожденная Лужина. Род. въ 1834 г. Сконч. въ 1888». А внизу мелко, но также ясно высчено: «До свиданья».

Это приписала бабушка. Она доживала жизнь здсь вдвоемъ съ мамой и, конечно, не думала, что переживетъ ее. Въ этой приписк было точно извиненье, точно утшеніе… И, дйствительно, она пережила дочь только на годъ и умерла совсмъ одинокая… Власьевна телеграфировала мн въ Парижъ; я приказалъ поставить такую же плиту, какъ у мамы. Власьевна спросила меня: подписывать ли «до свиданья»? Помню, какимъ нелпымъ показался мн этотъ вопросъ. Я былъ тогда женихомъ и мысль о смерти была такъ чужда, такъ непонятна мн.

На плит бабушки, маленькой и скривившейся, я точно въ первый разъ прочелъ: «Марья Ивановна Лужина, рожд. Козловская. Род. въ 1816 г. Сконч. въ 1889».

Моя маленькая старушка съ тысячами маленькихъ заботъ вспомнилась мн: какъ она суетилась всю жизнь, какъ волновалась съ утра до вечера и не давала себ никогда покоя… И вдругъ въ памяти мелькнулъ ея портретъ съ черными глазами и причесанными на уши черными волосами, послышался сдержанный, короткій смхъ, какимъ сметесь вы, блеснули слезы… Вы смотрите на меня влажными глазами, и я знаю, что слезы на нихъ отъ того, что вашъ мужъ ушелъ, не простясь съ вами, ушелъ къ той, а вы готовы разрыдаться и стараетесь скрытъ ваше горе отъ меня…

Я старался вспоминать о бабушк, но вы властно заслоняли ее собою; я спрашивалъ себя, неужели этотъ покривившійся холмикъ, приплюснутый плитой, все, что осталось отъ такъ любившей меня старушки; а рядомъ вставали воспоминанія о моей тревожной любви къ вамъ и безсильной ненависти къ вашему мужу… И я уже не боролся съ этими воспоминаніями. Напротивъ: я въ первый разъ отнесся къ нимъ точно со стороны… Я смотрлъ на себя, какъ чужой, и съ какимъ-то страннымъ спокойствіемъ припоминалъ вс мельчайшія подробности моего униженія…