Оборванная переписка

Помню, какъ онъ двинулся ко мн, точно хотлъ взять меня за руки, а я отшатнулась отъ него и почти закричала:

— Да! Не люблю! И жизнь съ тобой подъ однимъ кровомъ — не жизнь, а мука! И ничто не сравнится съ этой мукой: ни страданія ревности, ни оскорбленная любовь, ни что!

Онъ опустилъ голову и молчалъ. Я и не ждала отвта… Рядомъ въ комнат послышались дтскіе голоса, и я хотла пойти къ нимъ…

Тутъ произошло что-то совсмъ неожиданное: этотъ избалованный человкъ, который только позволялъ женщинамъ обожать себя, бросился къ моимъ ногамъ съ мольбой не бросать его… Онъ плакалъ, цловалъ мое платье, мои руки и безпомощно всхлипывалъ, повторяя:

— Ты одна можешь спасти меня!..

Я слушала его съ сожалніемъ, но безъ волненья… Вбжали дти, притащили за руку и Сережу, который почему-то упирался и не хотлъ идти. Видъ отца, заплаканнаго и обиженнаго, растрогалъ ихъ сейчасъ же, и вс они начали его цловать, поднимать съ полу и просить меня успокоить его…

Я осталась. И не только осталась, а еще взяла къ себ Сережу, этого болзненнаго и одинокаго мальчика, и дала общаніе воспитывать его вмст съ моими Васей и Вовой.

Три мсяца жизни за границей прошли очень тяжко, мы оба точно влачили тяжелую ношу, Мы перезжали изъ города въ городъ — будто колодники, прикованные къ одной тачк: онъ думалъ о своей печали, я страдала своимъ горемъ. Онъ не отходилъ отъ меня и это меня раздражало и злило. Я вспоминала, какъ прежде я грустила, когда онъ не бывалъ дома, и какъ его выводила изъ себя моя грусть. Теперь, когда онъ цлыми вечерами сидлъ около меня — я мучилась мыслью: почему это не прежде, когда я такъ горячо любила его? Почему въ жизни все хорошее приходитъ всегда поздно? И я тосковала и радовалась, если онъ узжалъ куда-нибудь.

Въ Петербург сразу стало легче. Налетло такъ много думъ и заботъ не о себ, что личное горе заслонилось чужими печалями; стало стыдно носиться со своими страданіями, оплакивать свои несчастья… И дома, и въ школ такъ много дла, что некогда плакать… Мужъ тоже принялся за работу.

Дла наши оказались совершенно разстроенными, и ему теперь приходится очень много работать, чтобы привести все въ порядокъ. Онъ занятъ съ утра до шести часовъ. Мы встрчаемся за обдомъ и на видъ все идетъ покойно и прилично… И такъ будетъ до ттъ поръ, пока Викторъ не влюбится въ кого-нибудь и не броситъ меня. Я его никогда не брошу. Чтобы бросить — надо имть къ кому уйти; мн не къ кому уйти: я никогда уже никого не полюблю. Я любила только одного человка, а теперь во мн нтъ любви; есть жалость, есть чувство долга, есть сознаніе, что полезенъ кому-то, можетъ быть, необходимъ… А любви нтъ. И въ этомъ — тоска жизни. Но я все-таки не промняю ее на ваше одиночество.

Одинъ! Какое это страшное слово!

B. Ч.

LI Турьи Горы, 20 ноября 19… г

Сегодня ровно годъ, какъ я написалъ вамъ отсюда первое письмо… Также кругомъ меня все засыпано снгомъ, также пусто и безмолвно кругомъ меня: молчитъ громадный домъ, молчитъ, придавленный тяжелыми хлопьями, садъ, совершенно также, какъ и годъ тому назадъ; кругомъ меня все то же. Но самъ я уже не тотъ. Нтъ ни надеждъ, ни ожиданій, ни трепетной тоски. Сняты «съ души оковы, съ сердца муки» и обртенъ покой! Покой! Это тоже одно изъ страшныхъ словъ для васъ, также какъ и одиночество?

Да! Я одинъ! А вы? Разв вы не одна?

C. Р.

Ек. Лткова.

1902