Оборванная переписка

И я смотрю на себя не съ отчаяніемъ, а съ сожалніемъ и думаю: Да! Я не жилъ! То, что я собирался длать въ университет и длалъ тайкомъ — не жизнь. Моя короткая дятельность, порваная не мной и покорно не продолжаемая дальше — не жизнь. Мое увлеченіе совершенно чуждой мн двушкой и женитьба на ней — не жизнь. И наконецъ, моя «несчастная любовь» — разв это жизнь? Я чувствовалъ, что я не милъ и не нуженъ и не ушелъ, а почти два года ждалъ, ли на что не надясь, и надодалъ себ и другимъ!.. И я готовъ былъ крикнуть дду Сергю: конечно, для этого не стоило родиться, жить и умереть!.. Но мн вдругъ бросилась въ глаза приписка на его могил: «И смерть ему едва-ли скажетъ, зачмъ онъ шелъ долиной чудной слезъ, страдалъ, рыдалъ, терплъ, исчезъ»…

Исчезъ! Въ конц концовъ не все-ли равно какой дорожкой придти къ этому? Я избралъ ту, которую считаю единственно возможной для себя; избралъ ее почти безсознательно и только теперь, когда вы позвали меня — мн стало ясно какъ я ушелъ отъ моей прежней жизни… Еще недавно мн казалось немыслимымъ уйдти отъ всего, что якобы живетъ, хотя я часто чувствовалъ потребность уйдти, встряхнуться и отряхнуть съ себя все, что налипло и осло на мн за всю мою прошлую жизнь. Вы теперь знаете ее: сколько ненужнаго, грязнаго, пошлаго и прямо постыднаго. Я ушелъ и уже теперь мн не приладиться къ вамъ, къ вашей петербургской жизни съ ея найзоливыми требованіями и не настоящими людьми.

Только сейчасъ, когда я представилъ себ, что могу похать въ Петербургъ — я увидалъ, какъ я свободенъ въ моемъ одиночеств. Безъ него нтъ самостоятельности, нтъ полнаго освобожденія отъ того сора жизни, который длаетъ человческое существованіе такимъ мелкимъ и безплоднымъ… И отказаться отъ этого одиночества я уже не въ силахъ, отдать себя добровольно въ рабство уже не могу и поэтому совершенно искренно говорю вамъ: я не пріду!

С. Р.

XLIV Петербургъ, 1 іюля

Одиночество! Освобожденіе… И вы говорите это? Я знаю ваше прошлое, знаю, какъ вы пострадали за него, и не могу понять, какъ вы могли уйдти отъ живой жизни, какъ могли найдти свободу въ вашемъ одиночеств. Не на необитаемомъ же остров вы живете? За вашей спиной, кругомъ васъ кипитъ жизнь, идетъ смертный бой, люди кишатъ, какъ муравьи, и бьются за каждый день существованія. А вы закрываете себ глаза и уши и мечтаете объ освобожденіи личности путемъ одиночества. Сила и счастье не въ одиночеств, а въ солидарности. Мы и безъ того вс фатально обречены на душевное одиночество. Создавать его и длать изъ него культъ — просто грхъ. Да еще у насъ!..

Вы скажете, что все это трюизмы, прописная, отжившая мораль… Можетъ быть! Но я не могу смириться съ вашимъ отшельничествомъ, оно злитъ меня. Я знаю, что у васъ большая научная задача, и я преклоняюсь передъ ней. Но, кром вашей науки, вдь еще остаетесь вы, съ вашей душой, а вы хотите закопать ее тамъ, рядомъ съ вашими могилами и жить безъ любви, безъ дружбы, безъ того духовнаго общенія, которымъ только и красна жизнь человка!

Не сердитесь на меня, но я не могу не говорить вамъ правду, и послднее ваше письмо и огорчило, и разсердило меня.

В. Ч.

XLV Турьи Горы, 5 іюля

Сердиться на васъ, дорогая Варвара Львовна? За что? За то, что вы не понимаете меня?! Это такъ естественно! Мы ушли такъ далеко одинъ отъ другого, что видимъ другъ друга, а разсмотрть не можемъ, слышимъ, а разслышать нтъ возможности… И я уже не понимаю васъ. Вы говорите мн о солидарности, а мн представляется Петербургъ какой-то пустыней, гд людей точно песчинокъ въ пустын и каждая песчинка сама по себ… Вы говорите, что за моей спиной люди бьются за каждый день существованія и я не вижу этого, а я вспоминаіо, какъ въ подвал дома рядомъ съ вами годами шло истязаніе двочки пьянымъ отцомъ я. вы узнали это только изъ судебнаго отчета… Вспоминается мн и еще одинъ случай. Это было въ Париж, весной, когда я былъ женихомъ… Я завтракалъ съ однимъ знакомымъ французомъ. Подали какой-то соусъ съ шампиньонами.

— Вы знаете откуда это? — спросилъ мой собесдникъ.

Я сразу не понялъ его вопроса. Онъ продолжалъ:

— Подъ Парижемъ, на глубин тридцати — тридцати пяти метровъ (это приблизительно два пятиэтажныхъ дома) существуютъ катакомбы, гд съ утра до вечера копошатся сотни сгорбленныхъ людей… Надъ ихъ головами, гд-то, сіяетъ солнце, мчатся экипажи, цвтутъ цвты, идетъ утонченная игра чувствъ и воображенія, а они въ вчной тьм, въ вонючей сырости работаютъ надъ этой гадостью, которую вотъ мы димъ сейчасъ… Каждое утро изъ глубокихъ колодцевъ поднимаются на блокахъ громадныя корзины съ блыми — comme une neige mousseuse — шампиньонами и мы подаемъ ихъ и даже не знаемъ, откуда они берутся! А тамъ, въ подземельяхъ, зимой страшный жаръ, сырой удушливый жаръ, а лтомъ пронизывающій сырой холодъ… И цлое населеніе шампиньонщиковъ съ женами и дтьми изъ года въ годъ работаетъ тамъ…