Оборванная переписка

— Маленькая я тогда была… Не понимала ничего. Говорили: братья поссорились между собою, и Сергй Иларіоновичъ въ чужія земли ухалъ… Очень далеко куда-то… Когда старый баринъ умерли — такъ Сергй-то Иларіоновичъ чуть не черезъ годъ дохали сюда.

Она опять замолчала. Мн неловко было разспрашивать, а вмст съ тмъ неудержимо хотлось узнать, чмъ такъ мучилась бабушка.

— И остался здсь навсегда?

— Какое!.. Пожили немного и опять ухали…

— Почему?

— Говорили, что едоръ Илларіоновичъ передъ смертью приказали, чтобы не пускать сюда брата… Да вдь никто этого не слыхалъ!.. Говорили, что бабушка сами такъ распорядились… Сергй Иларіоновичъ ото всего имнія отказались, а ихъ же и выгнали…

Вотъ какъ толковалось поведеніе бабушки!

— Онъ, кажется, былъ очень добрый? — опять спросилъ я.

— Да ужъ такой хорошій, такой добрый, что и сказать нельзя. Какъ пріхалъ, сейчасъ всхъ своихъ дворовыхъ отпустилъ на волю… Крестьянъ перевелъ на оброкъ; при выкуп везд уступалъ пятую часть… За него и сейчасъ молятся здсь… И за что такого человка погубили!!.

— Кто погубилъ? — ршительно спросилъ я.

Власьевна, точно не слыша меня, — продолжала:

— Нашей сестр негодяя надо… Хорошихъ мы не любимъ… Когда онъ передъ войной-то пріхалъ сюда, я ужъ совсмъ большая была, все понимала… Видла, какъ онъ убивался… Не съ радости въ ополченье пошелъ… Ружья въ руки не бралъ никогда и вдругъ на войну! Не съ радости… А какой красавецъ-то былъ!.. Вы изволили видть портретъ ихъ… Здсь онъ гд-то у бабушки заложенъ былъ…

И Власьевна съ дланно равнодушнымъ видомъ выдвинула одинъ изъ многихъ ящичковъ бюро и достала оттуда плоскій футляръ… Власьевна очень ловко нажала пружинку и открыла крышку. На выцвтшемъ малиновомъ бархат лежалъ вдланный въ овальную бронзовую рамку дагеротипный портретъ. Ддъ Сергй изображенъ на немъ красавцемъ блондиномъ, съ большими пушистыми усами и ясными, смлыми глазами. На немъ черный бархатный пиджакъ и широкій свтлый галстухъ, завязанный большимъ бантомъ. Довольно длинные волосы зачесаны назадъ.

— Когда это сдлано? — спросилъ я.

— Не знаю-съ, — все съ тмъ же дланнымъ равнодушіемъ проговорила Власьевна. — Тамъ что-то подписано.

И она вынула портретъ изъ овальнаго углубленія футляра. Подъ нимъ нимъ лежала затрепаная желтая бумажка, сложенная въ нсколько разъ и сплюснутая портретомъ. Власьевна точно не видала ее, а указала мн на надпись на обратной сторон дагеротипа. По серизовому атласу было написано чернилами: „Годъ 1853. Маія 12-го дня. Переживетъ ли это ничтожное изображеніе нашу дружбу?“

Дагеротипъ выцвлъ, поблднлъ, но изъ рамки смотрятъ все еще живые, полные мысли глаза, и все лицо свтится радостью жизни… А что осталось отъ этого лица тамъ, подъ камнемъ у церкви? А дружба? Гд она? Въ чемъ ея слды или присутствіе? Я такъ былъ взволнованъ, что захлопнулъ крышку бюро, отпустилъ Агафью Власьевну и хотлъ пойти побродить… Но мысль о бабушк не давала мн покоя. И я вернулся, вынулъ сложенную бумажку изъ портрета и прочелъ тамъ:

„Я убила тебя… Любила только тебя одного всю жизнь и убила… Грхъ было любить и я солгала теб… И теперь не знаю: какой грхъ тяжче: преступная любовь или добродтель, сгубившая тебя?“

Всю ночь я не спалъ. Жизнь, съ ея быстро несущимися днями и ночами, съ ея мимолетными радостями и печалями, опять показалась мн такой маленькой и вмст съ тмъ такой загадочной…

С. Р.

XLI Петербургъ. 15 іюня