Оборванная переписка

Он написаны неровнымъ, круглымъ почеркомъ и съ множествомъ чернильныхъ пятенъ. Я вспомнилъ, что она до самой смерти писала гусиными перьями и засыпала кляксы пескомъ… Ни года, ни числа нтъ ни на одной страниц, точно это листки разодранныхъ тетрадей или альбомовъ, и порядокъ ихъ совершенно перепутанъ.

Первое, что мн бросилось въ глаза, были строки, написанныя совершенно вкось и особенно взволнованнымъ неровнымъ, почеркомъ:

«Сегодня Marie объявила, что къ ней присватался капитанъ Ряполовскій. Она отдала ему руку. Безъ моего вдома. Вспоминаю, какъ покойникъ-отецъ объявилъ мн: Машенька! Къ обду прідетъ твой женихъ, нашъ сосдъ Лужинъ. Я сговорился съ нимъ; за тобой пойдетъ сельцо Дмитровка, да триста душъ, да денегъ двадцать тысячъ ассигнаціями. Разв я могла перечить ему? А нынче какъ?!»

Потомъ на этой же страниц добавлено, но уже мельче и спокойне:

«Спросилъ-ли кто у меня: хочу-ли я замужъ за едора Иларіоновича? А что можетъ быть страшне для женщины, какъ отдавать себя одному, когда мечтаешь о другомъ?..»

Послдняя фраза взволновала меня… Черезъ нсколько страницъ я наткнулся на слдующее:

«Скончалась Eudoxie Бутылина. Упокой Господи душу ея! Богъ тамъ разсудитъ, можно или нтъ любить того, кого любить не должно…»

Мря сгорбленная старушка предстала сразу передо мной со своей страдающей душой и какой-то тайной. Я лихорадочно перебиралъ бумаги и боялся останавливаться на нихъ и останавливался каждую минуту. Хозяйственныя записи перемшивались съ изліяніями, слухи съ разными мелкими фактами. Я узналъ, между прочимъ, почему у насъ въ Турьихъ Горахъ два барскихъ дома, точно дв отдльныхъ усадьбы. Оказывается, что Турьи Горы принадлежали дду едору Иларіоновичу пополамъ съ братомъ. Когда ддъ женился, они жили втроемъ, но отношенія братьевъ, очевидно, были очень тяжелыя, потому что у бабушки много записей въ такомъ род:

«Вс знаютъ, что Гаральдъ съ норовомъ. Зачмъ же едя приказалъ засдлать его подъ Сержа. Хорошо, что погибъ конь, а не сдокъ…»

«Сержъ сегодня ршилъ мсто для новаго дома: по ту сторону погоста, на опушк рощи, а ее раздлать въ паркъ…»

«Вчера новоселье… едя молчаливъ. Сержъ грустенъ… У насъ опустло…»

«Сергй Илларіоновичъ прислалъ казачка сказать не ждать его къ ужину. Опять едя!..»

«Сколь различны эти два человка! Одинъ чувствителенъ и великодушенъ, другой — грубъ и ничтоженъ. Одинъ любитъ стихи и сочинителей считаетъ отъ Бога, другой говоритъ, что вс они дармоды и пишутъ только любовныя выдумки.»

И, наконецъ, такая замтка:

«Лвый домъ стоитъ заколоченный. Не несутся оттуда ни звуки цитры, ни псни… Наша дорожка какъ-будто заросла травою… А едоръ веселый и свиститъ на весь домъ!..»

«Отъ Сержа — ни словца… Гд же онъ?»

На другомъ листк написано очень мелко, такъ, что едва можно прочесть:

«Что бы тамъ ни было — онъ будетъ всегда ближайшій къ моему сердцу.»

«Кто можетъ быть несчастне человка неспящаго? Съ самого Ильина дня я глазъ не сомкнула. Какую ролю играетъ мой мужъ?»

«Сегодня на крыльц едя распекалъ повара Илюшку. Я подошла. Онъ не видалъ. Два раза въ ухо. Пошла кровь. Я не стерпла, высказала все. Сержъ не допустилъ бы.»

Жалобы на безсоницу повторяются много разъ, иногда прямо:

«Опять не спала всю ночь напролетъ…» Или: «Не спала. Плакала. Молилась…»

На одной страниц неразборчиво написано:

«Мука! мука! Кажется, брошусь при всхъ передъ Господомъ и закричу: Прибери Ты меня, несчастную, одинокую! Одно мн остается — петля!»

Могъ-ли я подозрвать, что бабушка переживала такія страданія? Никогда ни однимъ словомъ она въ конц жизни не вспомнила о нихъ!.. Я бросалъ листокъ за листкомъ, жадно прочитывая ихъ. Встрчалось очень много стиховъ и прямо отрывочныхъ фразъ: «Я въ величайшемъ безпокойств…» «Неужели такъ будетъ вчно?..» «Что лучше: тысячи булавочныхъ уколовъ или одинъ ударъ кинжала?..»

Наконецъ, одна страница бросилась мн въ глаза яснымъ, крупнымъ почеркомъ:

«Сергй Иларіоновичъ прислалъ письмо, чтобы ждать его. Согласенъ крестить Любочку…»

Люба была вторая дочь бабушки. Она умерла двухъ лтъ; бабушка любила разсказывать, какой она была необыкновенный ребенокъ. И ея ясный почеркъ въ послдней записи можно было бы объяснить счастьемъ матери. Но дальнйшая приписка опять смутила меня.

«Ахъ, зачмъ все такъ случилось? Опять одни мученья!»

Больше я не нашелъ листковъ такого формата. Очевидно, часть альбома, отъ котораго они уцлли, была уничтожена.

Я разобралъ дальше листки по формату. Одна тетрадь въ четвертушку срой бумаги почти вся сохранилась нетронутою, изъ другой такой же были вырваны страницы и оторванъ весь конецъ. Въ первой тетради почти сплошь записи хозяйственныя: о посвахъ, объ умолот, о перевод во дворъ какой-нибудь двки или семьи, объ отпуск на оброкъ.

Бабушка овдовла въ 1849 году и, очевидно, какъ большинство русскихъ вдовъ, сейчасъ же стала «личностью», самостоятельной и дятельной, какъ мужчина. И почеркъ сталъ яной: увренный и ровный. Я читалъ эти записки, и бабушка опять явилась предо мной въ новомъ свт:

«Поваръ Софронъ валяется въ ногахъ, проситъ отдать за него вышивальщицу Таню. Она не желаетъ. Я отказала. Это не при едор Иларіонович».