Оборванная переписка

Вотъ что было вчера. Я открылъ покатую крышку бюро, чтобы положить туда написанные мною листы, и увидалъ, что весь ящикъ заполненъ какими-то записками и письмами. Он брошены туда грудой, спшно, какъ никому не нужныя, не дорогія. Мн хотлось хоть немного привести ихъ въ порядокъ и я увидалъ, что это листки какихъ-то расшитыхъ тетрадей, отдльныя замтки и случайныя записи… Почеркъ бабушки… Я смутился и захлопнулъ крышку, но одна «замтка», какъ написано на верху листа, — запала мн въ грлову.

«Жизнь для жизни намъ дана» онъ говоритъ. А посмотрть въ окно: дерева стоятъ безъ листьевъ, словно вкопаныя, холодная земля покрыта мертвою листвою и ждетъ чего-то. Чего? Скучно!..»

Нтъ ни числа, ни года, но, судя по желтому цвту бумаги и блдности чернилъ, это написано очень давно… И почеркъ твердый и ясный, какого я уже не помню у бабушки.

Я взглянулъ надъ собой. Надъ самымъ бюро виситъ тотъ портретъ, о которомъ я какъ-то писалъ, что онъ нароминаетъ мн васъ. Тоненькая женщина лтъ восемнадцати, очень декольтированная, съ поясомъ подъ пышной блой грудью, съ блестящими черными волосами, зачесанными на уши и собранными на макушк въ вид петли, смотрла на меня своими широко-раскрытыми глазами и точно спрашивала о чемъ-то… Ротъ, съ полными яркими губами, полуоткрытъ и если смотрть долго — точно чуть-чуть улыбается. Я смотрлъ и не могъ оторваться… И она, какъ вы, жила, волновалась, ждала и… дождалась… Очевидно, и ее мучило вчное: «жизнь, зачмъ ты мн дана»? Я смотрлъ на ея гладкій блый лобъ, точно такой, какъ у васъ, и мн пришло въ голову: «Зналъ ли кто-нибудь, что кипло подъ нимъ, когда она думала одно, а говорила другое?» Наврное, и она не всегда была правдива… Я смотрлъ на ея глаза и почему-то мн читалась въ нихъ ложь…

И я вспомнилъ бабушку — такою, какой я зналъ ее: маленькой старушкой, въ бломъ чепц на желтовато-сдыхъ волосахъ; мягкій носъ нависъ надъ губами, сморщенными и синеватыми; тусклые глаза въ морщинистыхъ вкахъ смотрятъ устало и скорбно.

Что общаго между этой красавицей и сгорбленнымъ существомъ, ворчащимъ и озабоченнымъ всякими житейскими заботами? Она до самого конца дней своихъ была очень бодра и постоянно волновалась… Ея дрожащій голосъ хриплъ то въ двичьей, то на крыльц, куда она призывала на расправу провинившихся, то у себя въ комнат. Мы — маленькіе — привыкли къ ея «разносамъ», и намъ казалось, что иначе и нельзя. Это — бабушка. Она должна волноваться, если опоздали посолить огурцы и они «пожолкли», какъ она говорила, должна руководить рубкой капусты и кричать на насъ, если мы таскаемъ «кочерыжки», должна быть недовольной всми, а насъ, дтей, баловать и кормить какими-то смоквами и домашними пастилами. На то она бабушка. И мн, кажется, никогда не приходило въ голову, что у нея могла быть иная жизнь, что ее могли волновать иныя чувства.

Позже я зналъ, что ее еще волнуетъ политика, и то больше вншняя. Война была для нея занимательне всего на свт. Она выросла на разсказахъ о «француз»; въ имніи ея отца показывали погребъ, гд заморозили троихъ плнныхъ, показывали мсто, гд французскіе солдаты, переходя рку, проваливались въ проруби, выскакивали и замерзали. Бабушка разсказывала все это съ мельчайшими подробностями и врила, что сама это видла: такъ въ ея дтскомъ мозгу ярко запечатллись эти разсказы.

Затмъ она вышла замужъ за военнаго. Во время «Севастополя» она была уже вдовой, но братъ ея мужа, тотъ, что похороненъ рядомъ съ ней, былъ раненъ въ этой войн и умеръ здсь, въ имніи, на рукахъ бабушки. Она любила разсказывать не про него, а про ополченіе, и мы, дти, привыкли понимать, что ополченецъ — герой, потому что ддъ Сергй былъ ополченецъ и умеръ за родину. Мы выпросили у бабушки его шапку ополченца — съ мднымъ георгіевскимъ крестомъ на околыш и съ подобострастнымъ уваженіемъ держали ее у себя въ дтской. Потомъ стали, играя, надвать ее, а посл, черезъ много лтъ, я видлъ ее на нашемъ подпаск…

Во время франко-прусской войны бабушка не выпускала газеты изъ рукъ и прочитывала о войн «отъ доски до доски». Она перепутывала имена, долго думала, что Седанъ французскій полководецъ, и волновалась «за Седана», ненавидла нмцевъ и при малйшей ихъ неудач радовалась, какъ ребенокъ. Читала она газеты всегда громкимъ шопотомъ, и мы съ Лелей старались ловить движенія ея губъ и слдить за ея лицомъ, какъ оно то расплывалось въ улыбку, то длалось грустнымъ и сумрачнымъ. По этимъ признакамъ мы узнавали политическія новости, — на чьей сторон побда, р вмст съ бабушкой были всецло за французовъ.

Въ этотъ-же годъ меня увезли изъ Турьихъ Горъ и отдали въ гимназію; я видалъ бабушку только на каникулахъ. Она продолжала баловать меня, какъ ребенка, но ее смущали мои демократическіе взгляды, и она постоянно спорила со мной, хотя — какъ мн было извстно — она задолго до освобожденія отпустила своихъ крестьянъ на оброкъ. Когда я разъ напомнилъ ей это, она сказала:

— А все-таки изъ хама не будетъ пана!

Не одобряла она и моего поступленія въ университетъ; она признавала настоящими людьми только военныхъ, хотя въ послдніе годы жизни и говаривала: