Оборванная переписка

Я не люблю, когда говорятъ о чьей нибудь любовной исторіи, потому что это всегда иметъ характеръ сплетни, осужденія, залзанія въ чужую душу, обыска чужого сердца. Въ вашемъ разсказ о бабушк ничего этого нтъ. Она ушла навсегда и вн всякихъ осужденій и сплетенъ. И ея несчастная любовь не выходитъ у меня изъ головы. А главное, меня мучитъ мысль: неужели то, что называютъ «жизнью», т. е. день за днемъ, съ маленькими житейскими заботами и мелочами, можетъ вытравить въ человк все, кром думъ о матеріальныхъ благахъ? Нтъ, не можетъ быть! Я назвала бы вамъ очень много стариковъ, которые до самой смерти сохраняютъ полетъ мысли и ясность ума, какому могутъ позавидовать и молодые. Я не говорю о Гладстон, о Дарвин, о такихъ великанахъ; нтъ, среди окружающихъ меня я могу назвать вамъ много именъ… Неужели это удлъ женщины? Гд же та «большая душа», о которой вы говорили? И вы помимо того, что бабушка просто заинтересовала меня, попали мн въ больное мсто. Мн постоянно больно видть, какъ женщина (въ большинств случаевъ съ помощью мужчины) ограничиваетъ свое существованіе, какъ она, по собственному желанію, низводитъ себя на низкій уровень и тратится на мелочи. Молодыя женщины, а чаще всего двушки, рвутся къ свту, къ знанію, къ свобод; у нихъ кипятъ идеи, стремленія… У большинства пожилыхъ женщинъ все это исчезло куда-то, матеріальный комфортъ и душевное спокойствіе — вотъ ихъ идеалъ. Идей никакихъ, одн домашнія заботы. Я часто увряла себя, что это мое заблужденіе или придирки. Я смотрла, напримръ, на сестру моего мужа, желала въ ней найти что-нибудь, кром хищническихъ инстинктовъ и самого откровеннаго себялюбія. И когда она начинала говорить съ озлобленіемъ «о передовыхъ женщинахъ», о дятельницахъ, о томъ, что женщин не нужно ни особеннаго образованія, ни дла, а только семья — мн становилось жаль ее; думалось, что наврное въ молодости волновало ее что-нибудь повыше того, въ чемъ она живетъ теперь… И я умолкала, а она считала меня побжденной.

Очень часто, когда я говорю о томъ, что не о хлб единомъ живъ человкъ — мн говорятъ:

— Когда мужъ даетъ вамъ большія средства, конечно, о хлб заботиться нечего.

Кругомъ меня женщины живутъ только вещами и въ вещахъ, волнуются матеріальными волненіями, радуются только житейскимъ благамъ. И когда я вижу женщину, исповдующую другія заповди и охраняющую своя святая святыхъ, вижу, какъ она до старости пронесла свои идеи и и не разроняла ихъ по дорог — я примиряюсь и съ жизньго, и со старостью. Вашъ разсказъ о бабушк. заставитъ меня еще чаще смотрть въ себя, а не на себя. Мн никогда не забыть его. Я врю вамъ, что въ ней и слда не осталось ни Монтэня, ни Карлейля — ничего, чмъ она волновалась и жила когда-то. Неужели, если прошла любовь — то прошли и лучшія стремленія. Нтъ! Такъ невозможно жить.

Изъ вашего письма я уяснила себ, что ддъ Сергй жилъ въ Турьихъ Горахъ нсколько лтъ. и потомъ, посл смерти брата, опять прізжалъ нсколько разъ. И все время жила любовь ихъ! А бабушка осталась врна покойному и нелюбимому мужу! Теперь бы этому не поврили или осмяли.

Недавно въ обществ одинъ пожилой человкъ сказалъ:

— Иногда врность въ женщин просто привычка.

А молодой прибавилъ:

— И дурная привычка… Это жажда спокойной, ватной жизни: признакъ мщанской натуры, или духовной и, главное, физіологической нищеты…

— А вы не допускаете врности по убжденію, по нравственной чистоплотности? — спросила я.

Вс засмялись, и женщины и мужчины. И если бы я отдала имъ на судъ послднюю записку бабушки, найденную вами подъ портретомъ — я знаю, какой былъ бы приговоръ.

Мужа все нтъ, но я не жду его, какъ прежде. И въ этомъ — тоска жизни. И я мечусь и бгу отъ этой тоски, но пока плохо справляюсь съ собой.

Иногда я стараюсь уврить себя, что ничего не случилось, что мужъ ухалъ за границу по длу, что я по-прежнему люблю его… И мн на мгновеніе длается радостно жить. Но я сейчасъ же прозрваю и опять мн становится тяжко… Правда жизни придавила меня. Но я не сдамся ей. Вы увидите, что она не сломитъ меня.

Какъ бы мн хотлось видть васъ! Неужели вы не прідете въ Петербургъ? Неужели васъ не тянетъ видть вашаго несчастнаго, одинокаго друга?

В. Ч.

XLII Т. Горы. 20 іюня

Милая Варвара Львовна! — зачмъ я пріду въ Петербургъ? Я такъ ушелъ отъ вашей жизни, отъ вашихъ волненій и печалей, что мн уже трудно понять васъ, и вамъ было бы тяжело со мной. Я опять сталъ бы говорить вамъ непрошенную правду, и вы опять велли бы мн ухать. Лучше останемся каждый у себя и будемъ переписываться