Оборванная переписка

У меня никогда не было друга, и я дорожу дружбой съ вами, дорожу тмъ, что могу писать вамъ все и обо всемъ, потому что когда пишу вамъ — вы одна передо мной, безъ вашей рамки… И вы въ письмахъ становитесь искренне и правдиве. Не сердитесь, дорогая, что говорю такъ. Вы не поврите, какъ я настрадался отъ сознанія, что вы такъ могли лгать мн. Я стараюсь не думать о томъ письм, но иногда оно какъ льдомъ обкладываетъ мн сердце, и вы становитесь мн чужою, почти ненавистною. Иногда я просыпаюсь весь въ слезахъ, потому что вижу во сн васъ и вспоминаю про М., про все, что вы пережили, а главное про т два года, которые я бывалъ у васъ.

Иногда я злюсь на себя, злюсь на то, что могъ поврить святости петербургской дамы (простите меня!), злюсь, что до сдыхъ волосъ не научился понимать людей, злюсь на васъ и увряю себя, что такихъ М. было много…

И я бросаю все и иду на мою любимую скамейку на кладбищ. Чисто, ясно и тихо кругомъ. Здсь, только здсь я могу освободиться отъ всхъ моихъ внутреннихъ мукъ. Я изучилъ все кладбище и уже не замчаю ни именъ, ни надписей. Я знаю, что тамъ, у входа, на покривившемся крест написано:

«О мертвыхъ не грусти! Они оправились отъ боли и свободны»…

У самой церкви, надъ могилой жены священника, на чугунномъ памятник вылиты слдующія строки:

«Не вчно ничто подъ луною:
Сегодня веселія часъ,
А завтра лежимъ подъ землею
И завтра не вспомнятъ объ насъ»…

А у моихъ ногъ — имена самыхъ мн близкихъ людей Только имена, нсколько буквъ, представляющихъ и вншность и душу — всего человка. Прямо у ногъ — могила моего дда — отца моей матери съ надписью: «Подъ симъ камнемъ покоится прахъ гвардіи полковника и кавалера едора Иларіоновича Лужина. Род. въ 1802-мъ году, сконч. въ 1849. Житія его было 47 лтъ и три мсяца». Рядомъ — могила его брата, того дда Сергя, о которомъ я писалъ вамъ. На плит едва можно прочесть: «Потомственный дворянинъ Сергй Иларіоновичъ Лужинъ. Род. въ 1814 г. Сконч. въ 1857 г.» А внизу мелкими буквами высчено: «И смерть ему едва ли скажетъ, зачмъ онъ шелъ долиной чудной слезъ, страдалъ, рыдалъ, терплъ, исчезъ»…

Могила отца пришлась немного въ сторон: «Илья Дмитріевичъ Ряполовскій. Маіоръ въ отставк. Род. въ 1821 г. Сконч. въ 1882 г.» Рядомъ — могилы бабушки и матери, а сбоку полуразлзшійся холмикъ, подъ которымъ нашла покой безпокойная Леля…

Вс они жили, страдали, боролись… У каждаго изъ нихъ были свои сомннія, муки, слезы… Сколько ихъ пролито — если собрать вс вмст? Сколько думъ передумано, ночей не проспано, страданій всякихъ и физическихъ, и нравственныхъ выстрадано… И теперь — гд все это? Къ чему? Зачмъ?

И опять передо мной ясно встала вся мимолетность бытія… Я и прежде часто думалъ о ней… Но здсь эта мысль постоянно со мной и особенно близка она мн, когда я прихожу къ моимъ могиламъ… И какъ прежде — она приводила меня въ отчаяніе, такъ здсь она меня успокоиваетъ и освобождаетъ…

Да, здсь, на погост, я вдругъ чувствую себя свободнымъ, не тяготитъ ни досада, ни злоба, ни любовь. Вселичное уходитъ куда-то вдаль, сидишь и смотришь на себя со стороны, точно чужими глазами. Я могу представить себ, напримръ, что ддъ Сергй глядитъ на меня изъ-подъ своего тяжелаго камня и думаетъ:

«Теб сорокъ два года, а разв ты живешь? разв ты жилъ? Юность ушла на безплодное негодованіе, молодость на неудачную дятельность, неудачную любовь… Вся жизнь — сплошная неудача. Точно надо ждать всего извн: удастся — хорошо, не удастся — вся жизнь зачеркнута».

Если бы я разговаривалъ съ ддомъ, я, конечно, сказалъ бы ему, что виноватъ не я, а русская дйствительность, исторически-сложившіяся обстоятельства и т. д. и т. д. Но такъ какъ я знаю, что онъ меня не услышитъ, то я молчу и слушаю его:

«Я въ восемнадцать лтъ окончилъ московскій университетъ, плясалъ на балахъ, читалъ, влюблялся, обожалъ поэзію и преклонялся передъ писателями. Когда мн показали Лермонтова — я чуть не бросился ему въ ноги. А мн тогда было уже двадцать пять лтъ… Вс сороковые года прожилъ я за границей, гд жизнь кипла ключемъ, жизнь политическая, научная, идейная… И я не бжалъ отъ нея, не боялся ея… А потомъ — пріздъ на родину, подготовительныя работы къ освобожденію крестьянъ, котораго мн не пришлось дождаться, устройство моихъ крпостныхъ, оброки, выкупъ… И поверхъ всего этого: любовь, яркая, чистая, все пронизавшая собой и такая сильная, что побдила смерть… Я ухалъ на войну, дрался, какъ левъ, искалъ пули; она нашла меня, но умирать я пріхалъ сюда и умеръ на милыхъ, любимыхъ рукахъ… Худо-ли, хорошо-ли — но я жилъ. А ты?»