Оборванная переписка

— Эти слова не на балаболкахъ носить надо, а дтямъ ихъ втолковывать: презирайте деньги, презирайте ложь, презирайте смерть — тогда вы будете людьми.

— Разв этому научишь? — возразила я. А наслдственность? А среда? А тысячи разныхъ житейскихъ условій разной важности и значенія?

— А сами родители, лгущіе на каждомъ шагу? — прибавили вы, въ моемъ же тон.

Мн показалось, что вы намекаете на Виктора, и я сейчасъ же прервала разговоръ. Я знаю, что онъ лжетъ каждую минуту. А зачмъ? Чего онъ боится? Что я уйду отъ него? Но если онъ меня не любитъ, то чего же бояться потерять меня? Не знаю. Только вижу, какъ онъ лжетъ, хитритъ, всячески изворачивается, чтобы не открылась правда. И мн иногда кажется, что Витя видить это, и когда я уличаю его во лжи (что очень часто случается!), я жду, что въ скажетъ мн:

— А папа?! А ты сама, разв ты не лжешь каждую минуту?

Вчера утромъ, когда я вышла къ кофе, мужа за столомъ еще не было. Дти встаютъ раньше, но Витя обыкновенно присутствуетъ за моимъ кофе. У прибора Виктора лежали два письма. Витя повертлъ ихъ и сказалъ:

— Какъ этотъ конвертъ вкусно пахнетъ!

Я понюхала и мн показалось, что и знаю эти духи. Только поэтому я спросила Виктора, когда онъ прочиталъ оба письма:

— Отъ кого это, маленькое?

— Дловое! Тоска!

И я увидла, что онъ солгалъ. Въ томъ, какъ онъ старался придать себ скучающій видъ, какъ дланно-спокойно положилъ письмо въ карманъ — видна была сплошная ложь. Я взглянула на Витю. Онъ смотрлъ бгающими глазами то на отца, то на меня. И вдругъ мн захотлось крикнуть:

— Неправда! Это письмо не дловое! Отдай намъ его!

Въ это время въ столовую вбжалъ Вовикъ со слезами и началъ, на своемъ дтскомъ волапюк, жаловаться на няню. Оказалось, что онъ разставилъ въ зал стулья «какъ будто» деревья, а посредин сдлалъ дорожку.

— Я говорю… я говорю, — разсказывалъ онъ сквозь слезы и захлебываясь отъ волненья, — я говорю: няничка, пойдемъ гулять… Это какъ будто деревья, а это дорожка… А она говоритъ: не деревья!..

И бдный Вовикъ, громко плача, продолжалъ:

— Не деревья!.. Стулья, говоритъ!..

Я разсердилась на няню и стала уврять Вову, что это настоящія деревья, и пошла съ нимъ гулять между ними. И какъ я была счастлива, что у меня не вырвались т ужасныя слова о письм! Что бы я стала длать съ правдой, которую узнала бы изъ него? Вдь правда жизни всегда безпощадна и жестока. И лучше не знать ее!

Какъ то я была въ психіатрической лчебниц. Среди душевно больныхъ мн показали одну, и расказали, какъ ее привезъ сюда ея мужъ — провинціальный учитель гимназіи какъ онъ плакалъ, разставаясь съ нею, цловалъ ея руки, обливая ихъ горькими слезамя. А она блаженно улыбалась и смотрла куда то вдаль, точно видла тамъ что то. И меня поразило счастливое выраженіе ея лица. Высокая, гибкая, блдная, точно мадонна Перуджино — она вся была устремлена куда-то и съ радостной улыбкой слдила за кмъ-то.

— Она воображаетъ себя средневковой принцессой, — сказалъ мн докторъ, — и иногда рыцари даютъ въ ея честь турниръ. Обыкновенно эти турниры вызываются приходомъ постителей. Очевидно, всякое новое лицо даетъ толчокъ ея больному воображенію, она видитъ передъ собою цлыя картины… Видите, она точно взяла что то… это внокъ… Вотъ она коронуетъ рыцаря-побдителя…

И докторъ, обратясь къ больной, спросилъ:

— Анна Петровна! Кто-же побдилъ сегодня?

— Опять онъ! Все мой врный валетъ бубенъ!

Нкоторые изъ больныхъ громко разомялись; усмхнулся и докторъ. А она сидла такая счастливая и просвтленная, такъ безмятежно радостно улыбалась чему то или кому то, что мн невольно пришла въ голову такая мысль: вылчать ее и вернется она въ семью; и пойдетъ ея прежняя жизнь — бготня по лавкамъ, страданіе изъ-за каждой копйки, усчитыванье кухарки, ссоры съ мужемъ — учителемъ, служащимъ изъ-за хлба, болзни и крики дтей, ежесекундная борьба изъ-за мелочей, изъ пустяковъ… И такъ изо дня въ день, до самой смерти. Что же ей замнитъ т неземносчастливыя минуты, которыя она переживаетъ здсь? И я невольно сказала доктору:

— Зачмъ вы лчите ее?

Онъ ничего не отвтилъ. Очевидно, принялъ мои слова за шутку.

Но я не шутила. Я видла предъ собою счастливую женщину (чего еще никогда не видала) и мн жалко было, что прилагаются вс усилія для излченія ея отъ этого счастья…

Нсколько лтъ тому назадъ я видла на сцен одну изъ пъесъ д'Аннунціо. Красавица актриса играла сумасшедшую. Она была одта въ свтло-зеленое платье и ходила по сцен съ ясной, блуждающей улыбкой. Сначала публика ничего не понимала. Потомъ выяснилось, что эта сумасшедшая въ своемъ зеленомъ плать бродитъ по лсу, ложится подъ деревья, сливается съ травой и слушаетъ ея тайны… Она слышитъ серебристый звонъ… Это тысячи колокольчиковъ ландышей звенятъ отъ малйшаго дуновенія втерка и она счастлива, что слышитъ ихъ…

И когда ея близкіе говорятъ о ней, какъ о несчастной, докторъ отвчаетъ имъ:

«Кто знаетъ? Можетъ быть, она живетъ и боле глубокой и боле широкой жизнью, чмъ наша — маленькая, ограниченная жизнь… Мы не знаемъ, какимъ законамъ подчинена ея жизнь…

И когда его спросили:

— А если она прозретъ?

Докторъ отвтилъ: