Оборванная переписка

И этотъ запахъ сразу перенесъ меня за много, много лтъ назадъ, и я, не отдавая себя отчета, прежде всего пошелъ въ мезонинъ, гд была когда-то наша съ Лелей дтская. Она осталась почти такой же, какой была лтъ тридцать, тридцать пять тому назадъ. Только тогда она мн казалась очень большой и высокой, а теперь точно съежилась, сузилась и стала ниже. Мебели нтъ, только въ углу стоитъ громадное кресло, обитое глянцевитымъ ситцемъ. И вдругъ мн вспомнилась одна моя болзнь (мн тогда было лтъ восемь), когда я горлъ, какъ въ огн, а возл моей постели, въ этомъ самомъ кресл, по ночамъ дремала моя мать. Глянцевитый ситецъ на кресл былъ для меня цлой сказкой: темный листъ, склонившійся надъ краснымъ цвткомъ, казался мн туркомъ въ чалм, согнувшимся надъ двочкой въ красной шапочк. Изъ этого въ моей разгоряченной голов складывались цлыя исторіи… И теперь, черезъ столько лтъ — все это всплыло въ мозгу съ такой ясностью, что я могу возстановить вс мои тогдашнія впечатлнія. Я, какъ сейчасъ, вижу около себя: мать, красивую и кроткую, болзненнаго и добраго отца, сестру Лелю — бойкую и умную двочку, и бабушку Марью Ивановну. Вс они собрались около моей постели, такъ какъ докторъ сказалъ, что произошелъ кризисъ и опасность миновала. Они вс смотрли на меня такими добрыми, счастливыми глазами, что я чувствовалъ, какъ они любятъ меня, и самъ любилъ себя въ эти минуты. И помню, какая неудержимая радость жизни, какое трепетное чувство любви ко всмъ этимъ милымъ любящимъ меня людямъ наполняли меня. Хотлось вскочить и перецловать всхъ. Но я едва могъ шевелиться и только смотрлъ на всхъ и улыбался. И вс улыбались, глядя на меня. Жизнь казалась такой радостной, такой желанной для всхъ.

Сестра Леля скакала по комнат и размахивала руками, изображая птицу, пока отецъ не усадилъ ее къ себ на колни и не зажалъ ея рукъ своими костлявыми, но сильными руками. Мама стояла на колняхъ у моей подушки и тихо плакала счастливыми слезами. Меньше всхъ радовалась бабушка, хотя она очень любила меня. Да вдь старики не умютъ ни очень горевать, ни очень радоваться! Но и бабушка тогда была особенно оживлена, и блая наколка на ея голов трепетала при каждомъ поворот шеи. Отецъ приставалъ къ ней съ шутками; она на этотъ разъ добродугшно отвчала на нихъ, а Леля, сидя на колняхъ у отца и болтая ногами, громко хохотала, широко раскрывая ротъ. И вся комната точно смяласъ вмст съ Лелей…

Теперь и мать, и бабушка, и отецъ, и Леля спятъ здсь же, рядомъ, у церкви, а я еще живой, но… не только безъ радости жизни, но и безъ всякой надежды на эту радостъ. Жизнь представляется мн узкой тропинкой, протоптанной между двумя холодными стнами изъ снжныхъ сугробовъ и ведущей къ кладбищу. А тамъ что? Не знаю!

Я просидлъ въ мезонин очень долго. Жаль было разставаться съ тмъ дтскимъ чувствомъ, которое я могъ, хоть не надолго, возстановить въ моей душ.

Когда я сошелъ внизъ — солнце уже заходило, и его красные лучи освщали комнаты неровными пятнами. Первая, большая зала съ аркой стоитъ совсмъ пустая. Куда длась вся мебель — не знаю, не помню. Шаги гулко раздаются въ ней. Я скоре прошелъ въ гостиную, — въ ней все на своемъ мст, все какъ было и двадцать, и тридцать лтъ тому назадъ: грузныя кресла краснаго дерева съ высокими выгнутыми спинками и твердыми сидньями, безъ пружинъ, обитыми зеленомъ репсомъ; длинный, узкій диванъ, овальный столъ передъ нимъ. По боковой стн — козетка въ вид буквы S и замысловатый рабочій столикъ съ мшкомъ изъ зеленаго репса. Трельяжи безъ зелени и экранъ съ вышитымъ по канв грекомъ… Все это забытое, запыленое, точно заснувшее. Я чувствовалъ, что мн неловко идти громко, и пошелъ дальше, едва ступая. Столовая съ ея раздвинутымъ круглымъ столомъ, уродливымъ шкафомъ, вылзающимъ чуть не на полкомнаты, и съ горкой для серебра тоже точно заснула въ пыли.

Я прошелъ въ комнату матери. Темныя сторы спущены; я поднялъ ихъ; солнце только однимъ краемъ оставалось на земл, комната на минуту засвтилась золотисто-краснымъ свтомъ. Я оглядывалъ ее съ волненіемъ и любовью, мн хотлось найти хоть въ чемъ-нибудь присутствіе той души, которая столько лтъ жила здсь, любила, радовалась, плакала, страдала. Нтъ! Ничего нтъ! Большая деревянная кровать съ рзными спинками, ширмы, обтянутыя англійскимъ ситцемъ, туалетъ, маленькія кресла со спинками — корытомъ… Солнце сло, и вся комната опятъ потухла, стала опять холодная, безжизненная, мертвая.

Въ кабинет отца — та же смерть. Его письменный столъ — бюро, за которымъ онъ сидлъ по утрамъ и разговаривалъ съ приказчикомъ — сдвинутъ къ стн. Мн вспомнилось, какъ нервничалъ отецъ при этихъ докладахъ, какъ раздраженно останавливалъ приказчика на полслов, и перо прыгало въ его дрожащей рук.