Оборванная переписка

Отецъ былъ контуженъ въ голову при усмиреніи польскаго возстанія, долженъ былъ выйти въ отставку и поселился въ деревн. И головныя боли, и вынужденное бездйствіе тяготили его, онъ былъ постоянно или грустный, или раздраженный, и это тяжкимъ гнетомъ лежало на матери. Она обожала его и вся ея жизнь была наполнена тмъ, чтобы успокоить, не разсердить, угодить… Намъ съ Лелей это было непріятно и безсознательно возмущало насъ, хотя мы любили отца.

Имніе принадлежало матери, но все управленіе имъ было въ рукахъ отца и онъ ревниво относился къ своему длу, но хозяйничать не умлъ, увлекался, заводилъ какія-то нововведенія, ему все портили, и онъ постоянно разстраивался. Поэтому разговоры съ приказчикомъ были самыми страшными минутами въ жизни матери, и она ходила сама не своя у дверей кабинета. Иногда она говорила мн:

— Сережа! Пойди къ пап, спроси его…

И она выдумывала какой-нибудь вопросъ. Я не понималъ, что она хотла перемнить его настроеніе моимъ приходомъ, и удивлялся ея «приставанью» къ пап.

Помню, разъ она вбжала ко мн блдная и особенно встревоженная, и прямо сказала:

— Сережа! Иди скоре въ кабинетъ.

Я не спросилъ, въ чемъ дло, и побжалъ къ отцу. Уже издали звенлъ его высокій, прерывающійся голосъ. Я отворилъ дверь и увидалъ блую костлявую руку отца съ блеснувшимъ на ней обручальнымъ кольцомъ и услыхалъ звукъ пощечины. Сначала я ничего не понялъ. Отецъ стоялъ спиной ко мн, а за нимъ, весь съежившись и виновато смотря на него, стоялъ старшій конюхъ Дормидонтъ — мой другъ по конному двору. Приказчикъ Ермолаичъ стоялъ тутъ-же…

Я никогда не забуду этого, но не забуду и слезъ отца, не забуду, какъ онъ просилъ меня простить его… Я простилъ, а Леля не простила и много позже вспомнила про это…

Посл случая съ Дормидонтомъ, я самъ почти не выходилъ изъ кабинета отца по утрамъ. Онъ иногда доходилъ до крайняго раздраженія, но сдерживалъ голосъ, и только рука, сжимавшая перо, нервно стукала по столу. И до сихъ поръ на облупленной клеенк стола видны чернильныя цятна. Пятна сохранились, а того, что было пережито, перечувствовано и выстрадано здсь — нтъ и слда.

Я пошелъ дальше. Буфетная, три проходныхъ комнаты, большая двичья и людскія. Съ этой стороны домъ кончается выходомъ на крытую галлерею, ведущую въ кухню.

Съ другой стороны — отдленіе бабушки и комнаты для прізжихъ, — въ нихъ прежде жила Леля, а потомъ я съ женой… Мн было больно идти туда…

Исторію Лели вы знаете… Тотъ старинный крестъ, который вы повсили на раму ея портрета — такъ и остался на ней. Да! Она сама возложила на себя тяжкій крестъ, всю свою жизнь несла его и упала подъ нимъ…

Она ухала отсюда, изъ Турьихъ Горъ, восемнадцати лтъ и вернулась сюда черезъ пятнадцать — въ гробу. Я привезъ ее сюда; мн хотлось хоть вншней близостью примирить мать съ Лелей. Но мн не удалось это. Мать до самой смерти не простила ей.

— Сгубила себя, опозорила семью, убила отца…

Вотъ что она повторяла каждый разъ, когда ей начинали говорить о дочери. Она была убждена, что судьба Лели такъ повліяла на отца, что онъ слегъ. Онъ не вставал лтъ пять, мать была его сидлкой и ревниво оберегала его отъ малйшихъ волненій и непріятныхъ впечатлній. Поэтому имя сестры не произносилось въ дом…

Вчера я вспомнилъ все это. Вспомнилъ, какъ прізжалъ сюда на каникулы гимназистомъ, а потомъ студентомъ; какъ жизнь здсь становилась все тускле и тсне, пока не замкнулась въ маленькій кружокъ своихъ цлей, мыслей, интересовъ. Понятно, что, когда я окончилъ курсъ и захотлъ работать дальше — меня не потянуло сюда. Затмъ — поздка за границу, диссертація, каедра, медовые мсяцы успха и общенія съ молодежью… Три года я не былъ въ Турьихъ Горахъ. Въ это время умеръ отецъ.

Когда я пріхалъ опять въ деревню — я едва узналъ мать: изъ красивой стройной женщины она стала высохшей старухой и точно осла вся и нравственно, и физически: стала маленькая, тусклая. Всю жизнь она жила любовью къ мужу, — съ его смертью точно все умерло въ ней. Она уже не плакала больше, а какъ-то особенно больно вздыхала.

Когда я получилъ извстіе о смерти отца, я бросился къ мам, съ тмъ, чтобы пожить съ ней, немноге успокоить и разсять ее. Мн издали казалось, что она такъ убита своей потерей, что у меня нтъ ни темъ, ни словъ для разговоровъ съ нею. Я захватилъ съ собою книги, которыя могли бы ее занять, обдумалъ то, что и какъ я буду говорить съ нею… Но, увидя ее, я увидалъ, что жизнь сама давала ей и темы, и слова… Она жила вдвоемъ съ бабушкой и он казались сестрами; он никогда не ладили другъ съ другомъ, матери казалось всегда, что бабушка недостаточно цнитъ и любитъ зятя, и он часто ссорились даже при насъ, дтяхъ…