Обратная сторона Юпитера

У всех детей на груди были значки. У кого звёздочка с портретом Ильича, когда был Ленин маленький, «с кудрявой головой». Это стало быть октябрята. Кто-то с небрежно повязанными красными галстуками под школьными пиджаками. Это пионэры. Ну а старшие уже вовсю козыряли комсомольскими значками: девочки на юных, не погодам созревших бюстах, усатые мальчики на уже взрослых пиджаках. Ведь в старших классах можно больше не одеваться в надоевшую школьную форму, размер которой не подобрать, а носить угловато-грубые, серые мужские костюмы с отцовского плеча, в которых ходило полстраны. Разновозрастная школьная орава, в один миг материализовавшаяся из замаскированных укрытий, по команде уродливых близняшек начала дружно скандировать:

– Чучело, Чучело! Страшное Чучело!

Все тыкали в Еву пальцами, строили кривые рожи, корчили гримасы и кричали, кричали, кричали. Ева закрыла руками уши и села на корточки в бессильной обиде и злобе, слёзы брызнули из её глаз. За что они так с ней, что она им сделала? Ах эти жестокие дети, ну почему именно её они выбрали объектом своих насмешек? Как же больно и обидно.

– Чучело, Чучело! – скандировала толпа деток.

– Кто поганей всех на свете? – кричали мальчики.

– Это чучело в корсете! – вторили им девчачьи голоса.

– Кто похожа на лягушку? – не унимались ребята.

– Это чучельная клюшка! – смеялись школьницы.

Их позорный крик закружился, завертелся в голове Евы, как ветер, поднимающий в серое осеннее небо упавшую листву. Все смешалось. Жестокие дети водили вокруг неё хоровод, галдели и кривлялись.

– Каравай, каравай, чучу-клюшку убивай!

Не в силах больше глядеть со стороны на стыд и позор своей внутренней второй половинки-Евы, Арес усилием разума подавил её сопли и слёзы, взял волю в кулак, сконцентрировался. Глаза Евы налились кровью, мышцы стали свинцовыми, их маленькие накачанные желваки заиграли под одеждой.

– А-А-А-А-А! – с криком поднялся с колен Арес, разрывая волосы на голове, воздев сжатые в стальные кулаки ладони к небу.

Он стал расти, стал огромным как дерево, как дом. Ошалевшие и притихшие дети смотрели на него откуда-то снизу, им было уже не смешно, страх поселился в их маленьких поганых душонках. И тут Арес всё понял.

– Я вас не боюсь, – уверенным голосом произнёс он, – вы же всего-навсего мер-тве-цы!

Огромная Ева-Арес захохотала в тёмное, набухшее дождём небо. Сквозь её безумный смех небеса разверзлись молниями и ураганом. Как Зевс-громовержец своей ненавистью и огненными взглядами посылала она потоки пламени, сжигая все вокруг.

– Вы всего лишь мер-тве-цы! Тру-пы! Горите в аду! Ха-ха-ха, – разносил её неуёмней смех по парку и кладбищу холодный ветер.

Дети-ожившие мертвецы попятились назад. Их глаза наполнил ужас, и они жались друг к другу, предчувствуя свою вторую смерть. Теперь школяры-вурдалаки казались такими жалостливыми, такими испуганными, но месть Ареса-Евы была неумолима. Молнии безжалостно били всё ближе и ближе, одна из них попала в ту самую девочку со смешными белыми бантиками, в белых гольфах и башмачках. Она сразу загорелась, как трухлявая головёшка, и огонь за секунду сожрал её, отдавая небу только небольшую горстку красных искр, растворяющихся в воздухе. Это всё, что от неё осталось. Тьма поглотила её. Видя страшную смерть своей подружки, дети со страшными криками бросились в рассыпную. Но им не уйти. Мертвец не может сбежать от смерти, она найдёт везде, куда бы они ни сбежали, где бы ни спрятались, везде их настигали посылаемые огромным Зевсом-Аресом-Евой молнии всесожжения. Из глаз Ареса вдруг вылетели белые лазерные лучи, которые стали догонять всех оставшихся призраков-школьников. Догонять и сжигать. Кого-то разрезая пополам вдоль, кого-то поперёк, кому-то отрезая голову, кому-то конечности. Ещё несколько секунд и всё было кончено. На месте позорного детского хоровода остались только горстки пепла, да последние, таящие в воздухе, красные всполохи. Повсюду стоял запах серы.

Арес оглядел глазами-лазерами выжженное поле парка-кладбища.

– Так… Что тут у нас? А королева всего этого балагана то, оказывается жива-живёхонька. Вот те раз! («Вот те два», – сказал Штирлиц Шеленбергу, приложив его бутылкой)