Обратная сторона мести (СИ)

— Уходи, — на этот раз получилось тихо и как-то жалко. Она ненавидела Пашу в этот момент: за его поступок, за собственную слабость и за то, что он это видит.

Ткачев не пошевелился. Продолжал стоять, впечатав в стену ладонь, зудевшую от желания ударить. Взгляд, накалявшийся от тихой, холодной, с трудом сдерживаемой ярости остановился на бледном лице, дрожащих губах, влажных ресницах.

Она что, плачет?

Мысль прострелила сознание, разорвавшись в мозгу и вытолкнув оттуда все недавние обвиняющие слова.

Она действительно плакала. Беззвучно, бесслезно, легонько вздрагивая плечами и кусая трясущиеся губы. Она-блин-плакала.

И Паша не успел себя остановить. Рука, еще мгновение назад готовая сжаться в кулак, взметнулась к ее лицу. На долю секунды остановив движение, чтобы тут же невесомо коснуться кончиками пальцев уже мокрой щеки.

Что ты делаешь, мать твою?!

Единственная здравая мысль растаяла, не успев закрепиться в голове. Он не думал сейчас ни о чем: ни о той папке, что лежала сейчас на столе как прямое доказательство вины этой циничной суки; ни о том, что она, не приняв его поступок, может сейчас придушить его голыми руками.

Не думал.

Просто снова, мучительно медленно, провел ладонью по ее щеке, почти неощутимо очертил пальцем контур губ, чувствуя, как в груди медленно разгорается томительная, неуправляемая жажда. Потребность.

Прижаться к этим губам, неторопливо, успокаивающе, ласково. Изучая, узнавая, вспоминая. Такие жаркие, податливые, нетерпеливые. Господи, да он и представить не мог, какой она может быть…

— Ткачев, ты что, охренел?

Негромко. И так отрезвляюще. Как будто ледяной водой окатили.

Наваждение исчезло. И на смену ему явилась прежняя, намного более сильная злость. Приводящая в чувство и в то же время совершенно неконтролируемая. Заставившая скривить губы в неприятной усмешке и медленно, словно вбивая в ее сознание каждое слово, произнести:

— Что-то в прошлый раз, Ирина Сергеевна, вы были не так неприступны.

— Что?..

Он с каким-то мучительно-горьким удовольствием наблюдал, как дрогнули ресницы, как в пустом взгляде заметался непонимающий, недоверчивый вопрос, как от растерянной злости запылали враз потемневшие, бездонно-черные радужки.

— Да, Ирина Сергеевна. Там, в коридоре, был я. Странно, что вы даже ничего не поняли. Или не захотели понять?

Зимина снова растерянно моргнула, не сразу распознав весь наглый, похабный смысл последней фразы. Она смотрела на Пашу и не узнавала его. Тот Ткачев, которого она знала, мог быть раздраженным, нетерпимым, вспыльчивым. Но таким, отстраненно-злым, сдержанно-ненавидящим, она не знала его никогда. И это пугало.

— Хотя мне больше интересно другое, — вкрадчивый шепот коснулся ее волос, заставив замереть — внутри будто скрутилась ледяная пружина. Столько тихой, холодной ярости было в каждом произнесенном звуке. — Как ему удалось убедить вас всех нас слить?

— Что?

Она, кажется, даже не смогла ничего произнести, лишь непонимающе дернула губами. Слова, складываясь во фразы, теряли смысл и проходили мимо сознания. Она не понимала ничего. Ничего — кроме обжигающей своим холодом ненависти, въевшейся в его зрачки. И вдруг пробравшего до самых костей желания — нет, не понять причину. Просто избавить его взгляд от этого удушливого гнева, выворачивающего ее изнутри.

— Паш…

Едва слышно, невесомо. И до охренения оглушительно. Наверное, если бы она ударила, это было бы не так больно. Но это почти-нежное, умоляюще-тихое обращение прошибло насквозь, опрокидывая и лишая мыслей. Абсолютная пустота взорвалась в голове, выметая осколки колючих, злых слов и пульсирующую, еле сдерживаемую ярость.

А через мгновение он сделал шаг — последний шаг к ней.

========== Долгая душная ночь. II ==========

Яростно, душно, невыносимо горячо. Воздух, насыщенный, пропитанный жаром, тяжестью надвигающейся грозы и запахом лаванды, сдавливал легкие. Непослушные пальцы лихорадочно комкали казавшееся раскаленным покрывало. Отчего-то только ощущение мягкой ткани, стиснутой дрожащими руками, да еще едва различимый шрам на плече, мелькавший перед глазами, отпечатались на удивление отчетливо. А еще вопрос, настойчиво бившийся в висках: почему допустила, как позволила?

Накричать. Оттолкнуть. Ударить. Почему-то ей даже не пришло в голову что-то подобное, когда напряженная, сильная ладонь опустилась на плечо. Сдавливая, будто еще сильнее пригвождая к стене, служившей единственной опорой, последним ориентиром, позволявшим удержаться в реальности.

Наверное, она была слишком измотана, чтобы заметить, как холодный, враждебный взгляд наполнился чем-то еще. Жгучим, пылающим, пробирающим до костей. Чем-то, что она даже не успела разобрать, вздрагивая от неожиданности, когда вслед за треском разошедшейся по швам ткани на пол со стуком посыпались пуговицы.

Страх, ледяной змейкой скользнув по позвоночнику, обжег лишь на мгновение, уступая место полному, всепоглощающему равнодушию. Даже если бы она захотела вырваться, влепить пощечину, оскорбить, у нее вряд ли бы нашлись на это силы.