Обратная сторона мести (СИ)

Наверное, ему нужно было извиниться еще раньше, не обращая внимания на присутствие друзей и отбросив нежелание портить ту атмосферу, что царила весь вечер, когда скромной компанией отмечали выздоровление начальницы. Но он не смог. Смотрел на по-детски весело плескавшихся в воде Сашку и Игоря, на умиротворенных, поглощенных друг другом Костю и Вику, на поддатого Фомина, вновь готового к своим пьяным подвигам, и подтрунивавших над ним Исаева и Ромыча; на совсем по-девичьи хихикавших над чем-то Измайлову и Зимину… И к радостной теплоте и спокойствию от того что находится рядом с самыми близкими людьми примешивалась застарелая, въедливо-ядовитая горечь. Здесь не было и не могло быть некогда тоже близкой Кати; хмурого, вспыльчивого Олега; сдержанного, скупо-улыбчивого Климова; Толи, с которым Костя и Вика прежде непременно устроили бы какой-нибудь дурацкий розыгрыш… И Паше было жутко от одной мысли, что кто-нибудь еще из них, из этих людей, ставших частью его жизни и его души, может погибнуть или оказаться предателем, если не то и другое вместе. И, погруженный в невеселые размышления, Ткачев не решился тревожить Ирину Сергеевну разговором, который наверняка не вызовет у нее ничего, кроме раздражения и неприятных воспоминаний.

— Может, пройдешь? — В спокойном голосе прострелила насмешка, и Паша вздрогнул. Ирина Сергеевна, отвернувшаяся к окну и лениво выпускавшая сигаретный дым в сумрачный ночной воздух, даже не повернулась, но каким-то звериным чутьем угадала его присутствие за спиной, и Ткачев вновь поразился этой ее удивительной способности.

— Ирина Сергеевна, я хотел извиниться…

— За что? — хмыкнула Зимина, но сквозь внешнюю невозмутимость вновь проскользнула издевка. Паша был уверен: она прекрасно знает, что он хочет сказать.

— За то, что я тогда подумал… Будто вы можете…

— На твоем месте я бы пришла к такому же выводу, — равнодушно дернула плечом начальница. От резкого движения тонкий шелк халата скользнул с плеча, обнажая бледную нежную кожу, и Паша нервно сглотнул, торопливо отводя взгляд. — Что-то еще?

— … И за то, что я тогда… — с усилием продолжил Ткачев, понимая, что не сможет договорить. Да и как назвать то, что произошло между ними в ту тяжелую, душную ночь?

— За то, что ты меня трахнул? — Откровенный, ошеломляюще-циничный сарказм хлестнул сильнее пощечины. — Не стоит переживать из-за такой ерунды. Тем более нам обоим, кажется, понравилось. Или я ошибаюсь?

— Зачем вы так? — вспыхнул Паша.

Ирина Сергеевна продолжала спокойно смотреть на него, чувствуя, как леденеет застывшая на губах усмешка. Ей стало не по себе не от того, о чем напоминал Ткачев. Пугало другое. Желание, вдруг пробравшее жаром до кончиков пальцев.

Она и забыла уже, что может так чувствовать. Остро, неуправляемо, яростно. Сейчас, когда Ткачев находился в каком-то шаге от нее и она могла видеть, слышать, ощущать. Даже осязать — достаточно лишь протянуть руку, осторожно касаясь легкой щетины на подбородке, поглаживая твердые, раздраженно поджатые губы, очерчивая костяшками возмущенно запылавшие скулы… Словно кипятком ошпарило воспоминанием о той дикой, безумной ночи и том, каким леденяще-жадным, разгоряченно-злым он может быть. Даже не беспокоясь о ее чувствах, даже не думая о ней, просто и беспощадно сжигая их обоих на испепеляющем костре нежности, причинявшей боль, ярости, пропитанной обожанием. И, черт возьми, он нравился ей даже таким!

Да ты рехнулась, Зимина.

Она встретилась взглядом с Пашей и единственная здравая мысль камнем потонула в бушующем море эмоций.

Этому не было ни объяснений, ни оправданий, впрочем, Ирина и не собиралась их искать. Если в первый раз все случилось лишь по дурацкой, нелепой ошибке, если второй можно было списать на оглушительное, лишившее сил отчаяние, то сейчас объяснений не находилось. Не хотелось находить.

— Ирина Сергеевна…

Слабая попытка остановить — ее? себя? — раздробилась о раскаленную непроницаемость расширенных зрачков. Яростное пламя билось в потемневших глазах. Нетерпеливое, полыхающее, уничтожающее хлипкие обрывки разумных мыслей. Он сгорал заживо в этом пылающем, диком, раздирающем изнутри взгляде. И уже не мог ничего остановить.

Потому что хрена с два он хотел ее останавливать.

И жалкие остатки выдержки лопнули с оглушительным треском. В тот самый миг, когда, по-прежнему не отводя от него своего неуправлемо-хищного ты-принадлежишь-мне взгляда, Ирина Сергеевна медленно облизнула пересохшие губы.

Эти-блин-губы.

И целый калейдоскоп воспоминаний — мучительно-сладостных, раскаленных настолько, что стало больно, — грохочущей вспышкой разорвался в сознании.

Податливо-нежные. Жаркие. Возмущенно-дрожащие, почти-протестующие, с чуть солоноватым привкусом горячих слез. С прикипающими к ним такими охрененно-соблазнительными негромкими стонами, от которых у него не то что срывало крышу — громко и беспощадно отключались мозги.

Вот как сейчас, когда прохладная ладонь опустилась на его плечо, безнадежно комкая ткань футболки.