Образ, бережно хранимый: Жизнь Пушкина в памяти поколений

«Бориса Годунова» ждали с особым нетерпением. Пушкин привез трагедию из михайловской ссылки и в октябре 1826 года читал ее друзьям на квартире у Веневитинова. Слухи о необыкновенной трагедии широко разошлись. Один из участников встречи, М. Погодин, историк, писатель, издатель «Московского вестника» в 1827 —1830 гг., вспоминал, что трудно передать словами то действие, какое произвело чтение Пушкина: «...До сих пор еще — а этому прошло сорок лет — кровь приходит в движение при одном воспоминании... Вместо языка Кокошкинского[67] мы услышали простую, ясную, внятную и вместе с тем пиитическую, увлекательную речь. Первые явления мы выслушали тихо и спокойно или, лучше сказать, в каком-то недоумении. Но чем дальше, тем ощущения усиливались... Что было со мною, я и рассказать не могу. Мне показалось, что родной мой и любезный Нестор поднялся из могилы и говорит устами Пимена: мне послышался живой голос древнего русского летописателя. А когда Пушкин дошел до рассказа Пимена о посещении Кириллова монастыря Иваном Грозным, о молитве иноков: „Да ниспошлет покой его душе, страдающей и бурной“,— мы все просто как будто обеспамятели. Кого бросало в жар, кого в озноб. Волосы поднимались дыбом. Не стало сил воздерживаться... Кончилось чтение. Мы смотрели друг на друга долго и потом бросились к Пушкину. Начались объятия, поднялся шум, раздался смех, полились слезы, поздравления...»[68].

Из-за цензурных осложнений трагедия вышла в свет лишь в 1831 году. Встречена была уже менее восторженно. Среди откликов в первом номере Петербургского «Северного Меркурия» за 1831 год читатели обнаружили эпиграмму — раздражительную, злую:

...И Пушкин стал нам скучен,
И Пушкин надоел,
И стих его не звучен,
И гений охладел.
«Бориса Годунова»
Он выпустил в народ:
Убогая обнова —
Увы! — на новый год!

Трудно поверить, что именно в Пушкина, кумира второй половины двадцатых годов, метил жалящее свое перо издатель газеты «Северный Меркурий». Столь же ядовит фельетон «Послание ко всем благообразным россиянкам», в конце которого было обращение к «российским поэтессам»: «К собранию сочинений и переводов своих вам непременно должно приложить свой портрет, выгравированный искусным художником. Если многие из наших писателей, вовсе не заслужившие той чести, чтобы лики их сохранились для потомства, выгравировывают свои портреты — то не приятнее ли будет каждому иметь у себя портрет прелестной женщины или девицы, нежели какого-нибудь рифмотвора, которого подлинная особа хотя и одарена не весьма благообразной наружностью, но которому польстил живописец, а лесть живописца увеличил гравер»[69].

Между этими грубыми пасквилями, глубоко тронувшими поэта[70], и временем почти единодушного его признания — немногим более четырех лет. Приведенные выше из «Северного Меркурия» — вовсе не единственные выпады, а лишь примеры критических и оскорбительных отзывов, вскоре превратившихся в откровенную травлю. Что послужило причиной изменения отношений к Пушкину?

«Что слава?...» Расхождение поэта с публикой

К концу 20-х годов ореол пушкинской славы, величия и популярности стал меркнуть. Повелитель и кумир «по мере созревания и усиливающейся мужественности таланта своею ... утрачивал чары, коими опаивал молодые поколения..»[71] — это слова Вяземского, который пытался разобраться в причинах отлива интереса от творчества признанного гения.

Обозревая состояние литературы в статье «Литературные мечтания», написанной в 1834 году, молодой критик В. Г. Белинский с убежденностью констатировал: «...тридцатым годом кончился или, лучше сказать, внезапно оборвался период Пушкинский, так как кончился и сам Пушкин, а вместе с ним и его влияние» (I, 111)[72]. Пройдет несколько лет, и критик исправит свое заблуждение, пересмотрит ошибочные выводы и создаст великолепный цикл статей о поэте с обоснованием непреходящего значения его творчества и исследованием развития, роста его таланта вплоть до последних дней жизни. Однако это случится позже, а в «Литературных мечтаниях» за 1834 год пушкинский этап развития литературы признавался пройденным.

Охлаждение широкой публики к предмету недавних восхищений связывают с началом тридцатых годов. Но истоки этого процесса глубоки и требуют более внимательного взгляда на время с середины двадцатых годов.

Точка отсчета — поражение восстания декабристов. Надежды и упования на возможность переустройства общественно-политической жизни целого поколения были расстреляны картечью 14 декабря 1825 года. За разгромом последовали аресты, осуждения, жестокие наказания всем «прикосновенным к заговору».