Образ жизни

Его сердцем – красным, розовым белым —
была клумба с пионами между умывальником
и красной смородиной. Пионы! Почти невыносимые
в своем одуряющем складчатом тяжелом роскошестве,
будто восточные красавицы в юности, которые еще
через несколько лет оплывут под грузом сладкой
пышности и станут вовсе невыносимыми.
В цветах и травах
северных стран есть своя густая полнокровность,
почти как в субтропиках, – из-за обилия влаги,
и в них самих, и в световой атмосфере вокруг, но
с всегдашним сквозняком близкой осени с изнанки,
и оттого с меланхолией и интравертностью,
подкарауливающими у забора,
как покосившийся дачный сортир.

Головой этого сада – был двуэтажный зеленый дом

под серой шиферной крышей. А мозгом,
конечно же, завихрение пространства
в районе подушки над кроватью деда, между окном,
куда поплевывает и сморкается июньский дождик,
и дерматиновым стулом, с пособиями по садоводству,
газетой, в промежуточной стадии между покупкой и
горчичниками, и темным пузырьком с валидолом.
Его запах, знак советской старости, – всегда стоял
в этой комнате, и обозначал для меня-подростка то,
чего в моей жизни – не будет! И я сделаю все,
чтобы этого убожества… и т. д. Когда я сейчас
пью валокордин, то открываю его
только на балконе. Ах, эти капли
российского пенсионера и совкового неврастеника!
Моросящий химический дождь над теплой
гладью воды из-под крана в бокале для виски…

В окнах веранды висела гладкая сквозная

шпалера сирени, ее на всякий случай имитировали
полотняные грубо-кружевные занавески, шелестя
на жарком сквозняке над круглым обеденным столом
с бабушкиными кисло-сладким мясом, картофельными
блинами и – бидоном кваса, который я привез
на руле велосипеда по горным тропинкам Шотландии,
не расплескав ни капли, хотя за мной гнались
две саблезубые дворняги, всегда поджидавшие
на повороте у последней лужи на краю оврага.
Их послал тот самый король, безжалостный
к врагам, он так хотел узнать тайну кваса,
что погнал бедных пиктов к скалистым берегам
дачного кооператива «Нефтегазоразведчик».
У крыльца
огромный куст жасмина осыпался в ржавую бочку
с талой водой. Его лепестки, как коллекционные
бабочки – они сохраняли, кажется, даже слабый
манерно-тонкий запах – обнаруживались
через несколько лет между страниц
американского фантастического рассказа
в журнале «Химия и жизнь» (Он и сам по себе
был экзотическим цветком, мичуринским
гибридом – вырождающегося позитивизма
с интеллектуальной живостью, в очень северном
цензурном климате…) Та же страница,
что и позапрошлым летом после обеда,
и на том же древнем диване, вспучившемся
от дачной сырости… Диван переехал в начале 60-х
из коммуналки на Старом Арбате. Дачи – это было
что-то вроде домов престарелых для мебели.
Пенсионеров имперско-мещанского уюта
вытеснил в городах дешевый конструктивизм.
А потом сменилась мода – и они
потянулись обратно…

Животом этого сада была клубника:

пухлое, но крепкое, темно-алое крапчатое
блаженство. Короткое, будто зрелость между
зеленой инфантильностью и серой гнилью старости.
Несколько недель в июле – пышный развал, пляж
для тициановских красавиц, обгоревших на солнце…
выпавшая из кармана школьника колода
непристойных картинок из серии
ботанической эротики «Разросшееся цветоложе»
(термин в пособии для садоводов-любителей)…
Но вскоре – опять анабиоз, на черных торфяных
перинах, среди замерзающих луж
и каменеющего снега.

Зимой, когда сад в спячке, со спины —

через забор, со стороны рабочей слободки, —
оттуда, из полувраждебного-полууслужливого
мира «деревенских», с кем летом мы играем
в расшибалочку и поем дворовые песни, появляются
их отцы: Моргунов Муромец, Вицын Попович
и Добрыня Никулин, в непробиваемых ватниках
и с палицами-монтировками в задубевших рукавицах.
Проваливаясь под наст, как псы-рыцари
и фашистские «тигры», валят к дому. Выламывают
запястья замков, бьют очки стекол веранды – и рыщут
в пещерах заколоченного дома, топча валенками
яблоки, разложенные на полу на газетах,
и – находят: флакон одеколона и полпачки сушек,
заблаговременно оставленные в буфете
на этот случай…
Между тем
в боковых чуланчиках под крышей, в огромных
толстостенных стеклянных бутылях, величиной
с античные глиняные кувшины, мирно дозревает
вишневая наливка, терпкая и вязкая,
с культурным слоем хмельных
ягод на дне, я ими объедался
тайком от взрослых лет в 13…

Голосом сада был стук падающих яблок, под вскрики

скорых поездов, содрогание товарняков на стыках
и уханье дальней танцплощадки в ночи.
Но сердцем этого сада
были пионы – красные,
как внутренняя ткань речи.