Образок

Был конец августа, и вдруг наступила страшная жара – градусов тридцать. Три дня собака держалась, а на четвертый одышка стала стремительно нарастать. Я ее колола, сажала под вентилятор, на ночь открыла настежь все окна в квартире, постоянно мочила ей шерсть, но уже ничего не помогало. Главное – она не могла лечь и поспать – сразу начинала задыхаться. Так и ходила всю ночь по квартире, и все ее маршруты пролегали через балкон – там ей становилось полегче. Она вообще любила на него выходить и по делу и без: стояла подолгу, смотрела на дома, на деревья и вниз – на прохожих.

На следующий день Роня уже ничего не ела, но еще надеялась: жадно слизывала с ложки смешанные с медом толченые таблетки. А к вечеру резко от них отвернулась, отворачивалась и от воды, которую я ей подносила поближе. На руки я ее брала только для уколов – стоило взять ее под брюхо, как одышка превращалась в сильный кашель. И сын, и дочь звонили каждый издалека и знали, что через эту ночь собаке скорее всего не перевалить.

Мне наконец все же удалось положить ее на лежак – один из них постоянно стоял на кухне, а второй перемещался по квартире по необходимости. Голову ей подняла повыше, на свернутую в рулон старую простыню. Сама накрылась одеялом и села рядом. Собака стала дышать поспокойнее, пару раз пыталась встать – хотела, наверное, на балкон, но сил становилось все меньше. Вдруг она три раза тоненько и тихо пролаяла. А дышать стала еще спокойнее и реже.

Умерла Роня в пять часов утра. Она была очень красивая, и человек, который приехал ее забирать, сдернул простыню и молча на нее смотрел – наверное, не был уверен, что она мертвая. Спросил, будем ли мы ее кремировать отдельно и хоронить. Мне это в голову не приходило – все-таки животное, хоть и любимое. И потом думать, что вот там-то и там-то есть ее могила, было бы только мучительней.

* * *

Прошло всего две недели после Рониной смерти, а у меня чувство, что миновали годы. Так бывает, когда случается что-то очень серьезное – хорошее или плохое. Хотя, входя в квартиру, я по-прежнему жду ее появления в коридоре, убираю тапочки, брошенные кем-нибудь из детей на ее «трассе» к балкону – так я делала много лет, чтобы она не споткнулась. А сын сказал, что все так же боится резко открывать дверь из ванной – под ней Ронька всегда лежала, когда кто-то мылся.

Роня пробыла с нами полных девятнадцать лет и умерла в лето, когда сыну исполнялось тридцать, а дочь поступила в университет. Дети встали на ноги, и теперь она могла уходить.

Прогулка на параплане

Солнце нещадно било в глаза, а песок был таким горячим, что босиком по нему не пройтись. В Турции, недалеко от города Сиде, стоял июль. Море – смеялось, как сказал классик. И смеялось оно надо мной.

Четырнадцатилетняя дочь Аня (длинноногая блондинка – нам это скоро понадобится) твердо заявила, что они с девочками из класса едут в молодежный лагерь в Турцию. Отель хороший, четыре звезды, девочки все знакомые, и обжалованию поездка не подлежит. Сто́ит, кстати, недорого.

Я легкомысленно была не против, но взбунтовался муж: «Да ее просто могут украсть!» – повторял он, нервически прохаживаясь из угла в угол. Под его сердитым оком с оплатой путевки я медлила. Дочь давила, муж тоже. Наконец, решение было найдено: я поеду в тот же отель на треть Аниного срока, обустрою ее быт, а главное, прослежу, как наша компания проводит свободное от купания и еды время.

Поездка мне была неудобна до крайности: пришлось брать липовую справку у врача – до отпуска было далеко. С трудом удалось попасть в тот же отель: свободных номеров почти не оставалось, выгодных российских подростков распорядительные турки распихивали не только в бунгало по шесть человек в домик без окон-без дверей, но и в тех же объемах – в номера главного корпуса.

Прилетела я поздно, искать дочку было бессмысленно. Втащила в номер свой нехитрый скарб – отельные провожатые и сами спать ушли. Но мне покой даже не приснился.

В соседней комнате, как потом оказалось, ребята из Екатеринбурга никак не хотели брать в толк, что спать хочется и на отдыхе. А может, на отдыхе особенно, тем более человеку, вооруженному медицинской справкой. Слышно их было так, будто они расположились на моем балконе. Им было весело.

– Ну чё, народ, вздрогнули? – с угнетающей регулярностью раздавалось за стенкой.

Отчасти утешало то, что все в этой жизни кончается. Однако стоило соседям угомониться, как в коридоре зазвучали шаги и бодрые голоса тех, у кого сон непрошибаемый и кто ведет здоровый образ жизни – они шли плавать перед завтраком.

Только память о миссии, которая на меня была возложена, да всплывающее в полусонном тумане лицо мужа со знакомым укором в глазах заставили меня выйти на свет божий к концу завтрака.