Обреченная

В какой-то момент среди всех этих свидетелей отовсюду, от Калифорнии до Пенсильвании, я увидела лицо бухгалтера. В одно мгновение в моей голове словно сработал ксерокс, выдав картинку, как много лет подряд он копировал все, пока я сидела утром за завтраком. Здесь прошло столько людей, и поскольку я сидела спиной к ним, я не могла ни сосчитать их, ни вспомнить их фамилии. Но в какой-то момент мне показалось, что я увидела его, увидела эти гусеничные усики. Этого бухгалтера, второго мужчину, с которым моя мать пыталась сбежать. Теперь он носил более современные очки – пластиковые, квадратные и по-прежнему массивные – и сбрил свои усики, по крайней мере, по большей части. Теперь вместо них на нижней части его лица красовалась тонкая щетина, как на картине Сёра. Он был на процессе только один день и сидел рядом с молодым человеком, возможно, студентом, в джинсах и жилетке, с расчесанными на прямой пробор волосами. Я смотрела на них обоих, словно они пришли вместе.

Я предполагала, что здесь побывают все люди из моего прошлого, от семейства Персефоны до выпускника, произносившего торжественную речь в моем выпускном классе, и до моего любимого фармацевта, Боба, но они не пришли.

Последним свидетелем на заключительной стадии процесса была Марлин. Во время всего суда она сидела рядом с мужем, которого звали Блейн Диксон. Он время от времени посматривал на меня, пытаясь хмуриться. Веки у него были как пирожки с мясом; небольшие складки бледной кожи нависали над глазами, словно простыни, заправленные вокруг глазниц. Он жалко провалился в попытках изобразить хоть какие-то чувства, кроме возрастных болезней. Я хотела бы сказать, что у него были голубые глаза, но, честно говоря, мне не удалось рассмотреть их цвет – мешали редкие бледные ресницы и нависавшие складки кожи. Как же трудно было, наверное, смотреть из-под них, из-под навеса старческой пятнистой кожи, мешавшей его взгляду…

Марлин высвободила руку из-под его слабого локтя, встала и пошла к свидетельскому месту, медленно, словно это была ее личная планка правосудия. Ее гладкая голова к тому времени привыкла демонстрировать свою плешь, и она казалась не столько онкологической больной, сколько старой певицей – исполнительницей собственных песен на похоронах. Черный брючный костюм был чуть тесноват, и она щеголяла тем, что верхняя часть ее блейзера свободно колыхалась, ибо наполнить ее было нечем. Золотой медальон по-прежнему болтался между пустынями ее грудей, как тарзанка. В ее руках был светло-желтый конверт с важными бумагами, минимум в полдюйма толщиной.

– Назовите ваше имя для протокола, – ласково попросил Томас Дэвис после того, как свидетельница уселась.

Она чуть подалась вперед, к микрофону, словно впервые открывала рот в суде – перед всеми.

– Мое имя Марлин Диксон.

– Какое вы имеете отношение к этому делу?

– Сара Диксон была моей дочерью. Моим единственным ребенком.

Миссис Диксон ни разу не сорвалась. Ее голос был ровным, словно она выступала в суде по какому-то другому делу из своей длинной сутяжнической карьеры. Марлин посмотрела на мужа, однако тот словно таял с каждым очередным ее заявлением. Да, он был стар, но он был еще и хрупок, хрупкостью старого кресла-качалки. Нажми посильнее – стыки треснут, и оно рассыплется на обломки.

– Вы не обязаны давать показания, – продолжал Дэвис, – но вы пожелали сегодня свидетельствовать. Почему так? Почему вы сочли, что сможете выступать сегодня как свидетель?

Марлин посмотрела на меня, а потом снова на обвинителя.

– Потому что я хочу показать присяжным, чего она меня лишила. Меня и мир. Она лишила нас потрясающей, умной, творческой, невинной души, которая лишь начала познавать эту жизнь. – Том кивнул, позволяя ей продолжать. – И мы никогда от этого не оправимся. – Она посмотрела на присяжных. – Она должна понять, кого отняла у нас.

– Вы принесли с собой фотографии? – спросил Дэвис.

Диксон кивнула.

– Да.

Том вернулся к свидетельскому месту, осторожно открыл его деревянные двери и проводил Марлин двумя ступенями ниже в зал суда. Она медленно встала, оперлась на его руку свободной рукой (в другой у нее по-прежнему был конверт), обошла кафедру свидетеля и встала прямо перед скамьей присяжных. Обвинитель поставил стул перед ними и помог ей сесть.

Когда она открыла конверт, в его четкой ране появились сотни срезов фотографий. Диксон вытащила несколько штук и разложила их у себя на коленях, словно считала расклад в покере. Сначала она достала одну, бледно-коричневую, увеличенную. Это была детская фотография. Сара, пухленькая, как тролленок, с пушком по всей головке. Пушок завивался в колечки возле ее ушей. С моего ракурса она казалась чем-то похожей на мальчика.

Марлин показала ее присяжным, словно начинала рассказ с самых яслей. Лакейша улыбнулась. Шанайя заворковала. Мелисса схватилась за грудь.