Обреченные пылать

Мы так и простояли с минуту, пока мистер Гутман не наклонился, чтобы поднять мой мяч. В этот момент я отчётливо остро почувствовала, что если сейчас же не сбегу, мистер Гутман отрежет мне какую-нибудь, по его ошибочному мнению, лишнюю часть моего и без того небольшого тела, как я это обычно делала с игрушками Миши, однако я так и не сдвинулась с места. Не из-за острого страха – из-за чистой храбрости. В момент, когда мистер Гутман брал в свои руки мой мяч, я каждой жилкой своего детского тельца чувствовала, какой же храброй я на самом деле, оказывается, могу быть. Мой восторг буквально граничил с истерикой, когда мистер Гутман наконец поднял лежащий у своих ног мяч и, вместо того, чтобы проткнуть его насквозь своими зловещими садовыми ножницами, не наклоняясь, протянул его мне, сказав одно-единственное слово. Это было не просто слово, это был вопрос. Он спросил: “Возьмёшь?”.

Я колебалась не дольше десяти секунд, после чего, не отдавая отчёта своим действиям, вышла из-за угла. Мне понадобилось ещё несколько секунд, чтобы отпустить угол садового домика, и ещё несколько секунд на то, чтобы сделать шаг в сторону мистера Гутмана.

…Шаг, шаг, ещё шаг и ещё один, пока я не решила, что оставшегося расстояния между нами вполне достаточно, чтобы я смогла взять из рук стоящего передо мной мужчины свой мяч.

Мистер Гутман ещё чуть-чуть, совсем немного, вытянул вперёд свою руку, в которой держал интересующую меня вещь, но при этом он не приблизился ко мне. В итоге мне пришлось на цыпочках тянуться за мячом, находящимся на уровне моих глаз. Мне достаточно было сделать ещё один шаг вперёд и просто забрать свою игрушку, но я упрямо считала, будто отмеренного мной расстояния мне хватит. И его действительно хватило. Вот только я, приняв мяч в свои руки, едва не рухнула на газон от того, что слишком далеко вытянулась.

И всё-таки я умудрилась устоять. Как и всегда…

Мы встретились взглядами, когда я уже уверенно держала мяч в своих руках. Мистер Гутман, ещё полный сил мужчина и ещё ни капельки не седой, закинул огромные садовые ножницы себе на плечо и теперь смотрел на меня из-под красивой соломенной шляпы. Он был одет в обычный садовый комбинезон тёмно-синего цвета, такой же, какой один раз в месяц носили мои родители и дядя Генри с тётей Ширли, когда приводили в порядок наши палисадники. Из широкого нагрудного кармана комбинезона мистера Гутмана торчал выцветший коричневый конверт, который, почему-то, навсегда врезался в мою память.

Переминаясь с ноги на ногу и переводя взгляд с мяча в своих руках на неотрывно сверлящего меня взглядом мистера Гутмана, и обратно на мяч, я молча простояла напротив него ещё около минуты, после чего вдруг решила сказать этому человеку спасибо. Я сказала это слово звучно, уверенно, без трепета и волнения в голосе. Я больше не боялась этого мужчину, хотя и говорила ему спасибо не за возвращённый мне мяч, а за то, что он не отрезал мне какую-нибудь, по его мнению лишнюю, часть моего тела. В ответ лишь кивнув головой, мистер Гутман продолжил смотреть на меня невозмутимым взглядом, поэтому я не нашла ничего лучшего, кроме как уверенно развернуться и уйти с его двора.

Так я выяснила, что мистер Гутман совсем не страшный. Напротив, он был очень красивым мужчиной, что я смогла осознать даже в детстве. Настолько красивым, что показался мне даже симпатичнее самых любимых голливудских актеров тёти Ширли.

С тех пор я перестала бояться мистера Гутмана и мне даже начало казаться, будто я в принципе не должна больше ничего бояться, раз уж я пережила встречу со своим “призрачным” соседом…

С тех пор мы с мистером Гутманом больше не обменялись ни единым словом, хотя за прошедшие восемнадцать лет несколько раз и видели друг друга издалека. Он даже не подозревал, что однажды стал спасителем немногочисленных кукол Миши, которым я с тех пор больше никогда ничего не отрезала…

Иногда, по вечерам, когда мне становилось особенно тяжело, что, после моего болезненного возвращения из больницы домой, в подростковом возрасте со мной случалось регулярно, я смотрела в окно на лестничной площадке, стараясь разглядеть в окнах дома мистера Гутмана хотя бы намёк на то, что в этом доме может хоть кто-нибудь обитать, но ничего не находила. Тогда я приходила к мнению о том, что мистер Гутман просто по вечерам включает свет в дальней комнате, окна которой смотрят во внутренний двор, после чего, не без разочарования, возвращалась в свою спальню. В те дни мне не хотелось верить в то, что в мире есть ещё хотя бы один человек, который может быть более несчастным, чем я. Поэтому я обычно приходила к выводу о том, что мистер Гутман просто отшельник и ничего особенного, кроме как желания отстраниться от социума, за его отшельничеством не стоит. В конце концов не может ведь человек всю свою жизнь посвятить боли, о которой никто из окружающих его людей не знает или, может быть, по истечению “срока годности”, даже не помнит.

Срок годности… Только теперь, по истечению десяти лет нескончаемых терзаний, я понимаю, что у боли его нет.