Обреченный

Дождь кончился, хотя где-то еще громыхало, и было сумрачно от нависших над крышами домов туч. Шелестов аккуратно обходил лужи, машинально срывал мокрые листья с кустов, прикладывал к губам, думал о недавнем прошлом, а точнее, просто смотрел память, как смотрят фильм, и удивлялся тому, что многое еще не успел забыть.

Откуда-то из-за поворота на большой скорости выскочила машина, заревела мотором, наехала на лужу, и фонтан грязной воды окатил Шелестова. Он едва успел отскочить в сторону, иначе бы горячий капот сбил бы его с ног. Машина, тем не менее, не скрылась, а притормозила и даже дала задний ход. Поравнявшись с Шелестовым, она остановилась. Открылась дверь. Должно быть, водитель хочет извиниться, подумал Шелестов, но ошибся.

— Ты еще жив? — услышал он глухой голос из темного нутра машины.

Шелестов пригнул голову, чтобы лучше рассмотреть водителя. Смуглый парень в белой рубашке. Лицо в оспинах. Под крупным носом — жесткая полоска усов. Правая бровь рассечена.

— Ты меня ни с кем не путаешь? — спросил Шелестов.

— Я тебя, ишака, даже в темноте ни с кем не спутаю.

— А почему так грубо?

— Ты чего прикидываешься дурачком? Не узнал меня?

— Нет.

— Мы встречались под Ведено.

— Не помню.

— Короткая у тебя память.

— Да, это так.

Водитель нервно надавил на педаль акселератора. Машина зарычала, словно сторожевой пес.

— Асхаба тоже не помнишь?

— Нет, не помню.

Водитель резко взмахнул рукой, словно пытался ударить тень Шелестова, лежащую на соседнем сидении.

— В общем так, федерал. Жить тебе осталось немного. Молись своему богу…

Он захлопнул дверь, и машина рванула с места.

Асхаб, думал Шелестов, провожая машину взглядом. Под Ведено. Ничего не помню. Всё та же пустота в голове.

Погруженный в тщетные поиски прошлого, он прошел мимо Генкиного подъезда, пока путь ему не преградили заполненные до верха мусорные баки. Шелестов повернул обратно.

Открыла ему Алла. Посреди комнаты, на пустом столе стояла распечатанная бутылка водки, два стакана, один пустой, в другом — на глоток. В маленькой лужице лежал орден. Генка, не мигая, смотрел на него. Глаза его слегка косили в разные стороны, на груди блестел пот.

— Выпить хочешь? — спросил он и стал наливать в тот стакан, где оставался глоток. — Если ты нас забыл, то мы сейчас тебе все напомним.

Он налил себе, поднял стакан и, прищурившись, посмотрел на его содержимое, потом медленно выпил, но закашлялся, долго дергался в конвульсиях, не отрывая ладони ото рта. Алла незаметно щипнула Шелестова и закатила глаза под потолок.

Через минуту Генка уснул, запрокинув голову назад и широко раскрыв рот. Руки лежали на бутылке, зажатой между ног.

— Давай перенесем его на диван, — сказала Алла.

Но Генка вдруг открыл глаза, поднял бутылку и плеснул в стакан. Выпил, перевернул стакан вверх дном и попытался поставить его себе на голову. Несколько капель водки сбежали по его щеке. Стакан упал на пол и разлетелся на кусочки. Генка цокнул языком и развел руками.

— Осуждаете? — спросил он и потянулся за вторым стаканом, но Алла метнулась к нему, схватила и поставила на книжный шкаф.

— Хватит! Всю посуду перебьешь! Иди спать.

Генка остановил свой плавающий взгляд на лице Шелестова.

— Ну что? Что ты меня сверлишь своими буравчиками? Хочешь сказать, что все наши заслуги перед родиной и этот мой орден — дерьмо? Что мы воспринимаем Войну как фетиш и молимся на нее? Что государство откупилось от нас железными побрякушками, а мы, идиоты, нацепили их на себя и радуемся? Да? Это ты мне хочешь сказать? — Генка шарахнул кулаком по столу, но не сильно, бутылка устояла. Он поднес ее к губам, отпил, пролил на грудь, но вытираться не стал. — Но мы все, и ты тоже, боимся признаться в том, что у нас ничего не осталось в доказательство своего мужества и верности, кроме этих орденов. И мы храним их, как святыни, потому что это последнее, что еще вынуждает людей уважать нас за прошлое, и объединяет нас, всеми отвергнутых. И ты молишься на свой орден, потому что в этой стране больше ничем не докажешь, что еще не подлец, не трус и не свинья. И мечтаешь, чтобы вернулось наше время, чтобы опять свистели пули, гремели взрывы, и уши закладывало от лязга гусениц и воплей раненых… Правильно я говорю, Шелестов? Народец трезвеет. Время — такая славненькая водичка, что все отмоет, и станет видна истина. И нас поднимут на щит! Вот увидишь — обязательно поднимут! И мы возьмем в руки автоматы, и сядем на броню. А потом спросим у каждого: что ты сделал, чтобы помочь нам выжить в этом проклятом мире? Почему ты плевал в нас вместе с вонючими пацификами? И аз воздастся…

Он вдруг зарыдал, упал головой на стол, Алла подскочила к нему, присела возле его ног, стала гладить его колени и что-то бормотать успокоительное. Повернулась к Шелестову, махнула рукой, мол, иди уж.

Глава 21

Двое насаживали дверь на петли, а третий подправлял ее топором. Дверь была металлическая, выкрашенная в грязно-коричневый цвет. Парни кряхтели, ругались друг на друга, толкали дверь плечами, били по ней кулаками до тех пор, пока она не села на петли.