Обречены воевать

Орлиный взор Фишера отмечал вехи на пути к конфликту[289]. В 1911 году он предсказывал, что война с Германией начнется по завершении реконструкции Кильского канала. Более того, он предполагал внезапное нападение немцев, возможно, в трехдневный праздничный уик-энд. По его прогнозу, «битва Армагеддона» должна была состояться 21 октября 1914 года. (На самом же деле Великая война началась двумя месяцами ранее – в августе 1914 года, в праздничные выходные, через месяц после завершения реконструкции канала.)[290]

«Морская гонка» стала ускоряться под воздействием общественного мнения и нараставшего беспокойства в обеих странах. Немцы приняли дополнения к бюджету, увеличив размеры и темпы строительства флота. Как правило, эти дополнения оказывались реакцией на британские инициативы, например появление дредноутов, или на явные и мнимые унижения на международной арене: поправки в бюджет вносились в 1906 году, после Танжерского кризиса [291]; в 1908 году, когда Германия испугалась «окружения», и в 1912 году, после Агадирского кризиса.

В 1908–1909 годах Великобритания обвиняла Германию в том, что немцы тайно строят больше кораблей, чем сообщается публично. Германия отказывалась принимать английских военных инспекторов, усугубляя опасения по поводу того, что единственной достоверной оценкой «германской угрозы» может служить только кораблестроительная программа страны. Теперь настала очередь англичан паниковать в ожидании вторжения и требовать от правительства – ведь население активно раскупало и читало так называемую «литературу вторжения» – спешного наращивания собственных морских сил[292][293]. Пускай Комитет обороны империи в 1903 году (и снова в 1908-м) заявил, что Королевский флот в состоянии защитить отечество, народ настаивал на строительстве новых дредноутов.

Отбросив исходные сомнения, канцлер казначейства Дэвид Ллойд Джордж предложил повысить налоги ради строительства новых кораблей. Он заявил: «Мы не намерены ставить под угрозу свое морское превосходство, которое столь важно не только для нашего существования, но и, как нам представляется, для отстаивания жизненно важных интересов западной цивилизации»[294].

В меморандуме Кроу отмечалось, что Германия действует как «профессиональный шантажист» в сфере распределения колоний, а уступки, как известно, обыкновенно побуждают шантажистов требовать большего. Отношения между странами могут улучшиться, если Великобритания займет «решительную позицию», как это было с Францией после Фашодского кризиса в Восточной Африке[295]. Но, как и с «флотом риска» (морским соединением, достаточным, по мнению Тирпица, для сдерживания Лондона и способным заставить англичан смириться с глобальным статусом Германии), на сей раз твердость позиции и дипломатические усилия не принесли желаемых результатов.

На протяжении десятилетия Германия все громче обвиняла другие страны в стремлении обогащаться за ее счет и фактически провоцировала грядущую катастрофу[296]. Накануне боснийского кризиса 1908 года – когда присоединение Австро-Венгрией Боснии и Герцеговины вызвало международный скандал, а Берлин поддержал своего союзника, то есть Вену, немецкая пресса писала, что «миролюбивая» Германия очутилась в окружении военного альянса Великобритании, России и Франции и что она может полагаться только на Австро-Венгрию, которая, следовательно, нуждается в тесном сотрудничестве с Германией[297]. В самой Австро-Венгрии все чаще происходили межнациональные столкновения, а неприятности на Балканах грозили перекинуться на сугубо австрийские территории. Сербию, что доставляла Вене постоянную головную боль, поддерживала Россия. Германия, подобно Великобритании, опасалась того, что крах союзника оставит страну уязвимой перед агрессией. Когда король Эдуард совершал поездку по Европе в 1907 году (предположительно – чтобы найти новых соратников в союз против Германии), кайзер поведал аудитории в триста человек, что его дядя «истинный сатана; вы даже вообразить не можете, какой он дьявол!»[298]

Поучительно сравнить оценку со стороны Эдуарда и Вильгельма последствий готовности англичан противостоять немецким притязаниям. Оба монарха считали соперничество своих стран аберрацией «естественного» этнического порядка. Оба приписывали напряженность отношений зависти другого. В 1908 году Эдуард полагал, что сохранение бдительности и боеготовности заставит Германию «смириться с неизбежным и начать проявлять дружелюбие». Но он ошибался: к 1912 году у кайзера сложилось куда более фаталистическое мировоззрение, и Вильгельм стал повторять, что «из-за страха перед нашим могуществом» англичане встанут заодно с противниками Берлина в «неизбежной борьбе за существование» против «германских народов Европы»[299]. Альянсы укреплялись, порождая, если цитировать Генри Киссинджера, «дипломатическую машину конца света», которая позже превратила политическое убийство на Балканах в мировую войну.