Обречены воевать

Он ни в коем случае не исключал будущих насильственных конфликтов между группами в рамках общей цивилизации. Его точка зрения скорее заключалась в том, что в мире после холодной войны цивилизационные линии раздела не исчезают вследствие глобального движения в контексте либерального мирового порядка, вопреки мнению бывшего ученика Хантингтона, политического исследователя Фрэнсиса Фукуямы, изложенному в статье «Конец истории?» (1989)[524]. Наоборот, эти линии становятся более четкими. «Различия вовсе не обязательно провоцируют конфликт, а конфликт не обязательно подразумевает насилие, – допускал Хантингтон. – Однако на протяжении столетий именно различия между цивилизациями порождали самые длительные и наиболее жестокие конфликты»[525].

Хантингтон стремился опровергнуть для читателей западный миф об универсальных ценностях, по его словам, не просто наивный, но враждебный другим цивилизациям, в частности, конфуцианской, ядром которой является Китай. «Само представление о возможности универсальной цивилизации принадлежит Западу, оно прямо противоречит партикуляризму большинства азиатских обществ и их приверженности качествам, отличающим один народ от другого», – писал он[526]. Запад полагает, что базовый набор убеждений и ценностей, включая индивидуализм, либерализм, равенство, свободу, главенство закона, демократию, свободные рынки и отделение церкви и государства, должен разделяться всем человечеством. Напротив, азиатские культуры лелеют уникальные наборы ценностей и убеждений, которые отличают их от прочих народов.

В существенно расширенной книжной версии своей статьи, увидевшей свет под названием «Столкновение цивилизаций и передел мирового порядка», Хантингтон определяет пять ключевых отличий западного и конфуцианского обществ. Во-первых, отмечает он, конфуцианские культуры отражают этос, который подчеркивает «ценности власти, иерархии, подчиненности личных прав и интересов, важность консенсуса, нежелательность конфронтации, «сохранение лица» и верховенство государства над обществом и общества над личностью». Он указывает на контраст между этими взглядами и американскими ценностями «свободы, равенства, демократии и индивидуализма». Кроме того, по мнению Хантингтона, американцам свойственны «склонность не доверять правительству и противостоять власти, принцип взаимозависимости и взаимоограничения законодательной, исполнительной и судебной властей, поощрение конкуренции, возвеличивание прав человека»[527].

Хантингтон также отмечает, что ведущая конфуцианская культура, то есть Китай, определяет идентичность через расовые признаки: «Китайцы – …это люди одной расы, крови и культуры». Сознавая провокативность этого тезиса, он пишет, что «для жителей Китая и тех людей китайского происхождения, кто живет в не-китайских обществах, «проверка зеркалом» становится проверкой того, кем они являются: «Подойди к зеркалу и посмотри на себя», – вот напоминание ориентированных на Пекин китайцев тем соотечественникам, кто старается ассимилироваться в зарубежных странах». Такая концепция китайской культуры оказывается одновременно невероятно узкой и чрезвычайно экспансивной, поскольку она побуждает правительство КНР считать, что «люди китайского происхождения, даже с другим гражданством, являются членами сообщества и посему в некоторой мере подвластны китайскому правительству»[528].

В соответствии с этим толкованием Хантингтон утверждает, что трактовка Китаем внешних сношений является, по сути, развитием концепции внутреннего порядка. Оба порядка, внутренний и внешний, отражают конфуцианское представление о гармонии, достигаемой через иерархию, – с лидером Китая на вершине. Как говорил Конфуций, «на небе не бывает двух солнц, а на земле не может быть двух императоров»[529]. Но, проецируя свой внутренний порядок вовне, Китай испытывает при этом почти инстинктивное недоверие к любому внешнему вмешательству в его внутренние дела. Как показала неудачная миссия Маккартни в XVIII столетии, задолго до столетия унижения, китайцы опасались чужестранцев, что высаживались на их землю. Они запрещали чужакам учить китайский и селиться среди местного населения. Отголоски таких подозрений сохраняются по сей день. Американский историк Крэйн Бринтон сумел передать эту глубину чувств в своей книге «Анатомия революции»: «Нам, американцам, еще долго будут припоминать табличку в шанхайском парке – мол, собаки и китайцы не допускаются»[530]. А одному из моих коллег заместитель мэра Шанхая сказал, что поймет, что Китай снова разбогател, когда у каждой семьи верхушки среднего класса в Шанхае появится американский дворецкий. По мнению Хантингтона, эта память о прошлом уверенно ведет «китайских государственных деятелей и ученых к убеждению в том, что Соединенные Штаты Америки пытались разделить Китай территориально, разрушить его политически, сдерживать стратегически и победить экономически»[531].