Обрести себя

В это время открылась дверь и появился Чулика. Ногой он вытолкнул тюк с медвежьей шкурой. Не без иронии напомнил:

— Забыл свое богатство! Бери, в селе пригодится. А то здесь зря место занимает.

Илиеш усмехнулся:

— А я-то удивлялся, почему мне так легко!

Он ее не забыл, и Чулика это прекрасно знал. Но если Чулике мешает… Что ж, в селе и впрямь пригодится. Говорят, медвежья шкура приносит счастье в дом. И будто бы ее запах уничтожает блох и моль. Нет, что ни говори, медвежья шкура в новой хате не помешает.

— Видно, написано нам на роду, мишка косолапый, не расставаться всю жизнь, — сказал Илиеш, подбросив тюк на плечо.

На дворе на бельевых веревках выветривались пальто и шубы. Хозяйки достали из гардеробов, комодов, ящиков зимние вещи, подготавливали их к холодам, осматривали, не повредила ли моль. Воздух был насыщен запахами нафталина и табака. Сверху слышалась песенка — это какая-то девчонка на втором этаже мыла окна, распевая во весь голос. В глубине двора ватага ребятишек играла в войну. Весь квартал содрогался от их криков.

— Падай, ты убит! — орал один.

— Я же свой, зачем меня убили? — негодовал другой.

С дикими воплями, охваченные азартом, дети набрасывались друг на друга. В шуме жестокого сражения остался без ответа голос несправедливо пострадавшего.

Уже несколько дней, как погода сделалась мягче. Выглянуло солнце, утихомирился ветер. Капризная нынешняя осень то пугает стужей, то опять улыбается ласково. Чувствуя, что все равно пора уходить, не жалеет красок, расходует их по-царски. На крышах домов воркуют голуби. Дым из труб стелется по крышам, стекает на землю, застилает огороды. Валурены затянуты голубоватым дымком. Уже топятся все печи в селе. Среди засохшего, ломкого бурьяна на припеке под самым забором пробилась свежая травка. Но тепло мнимое, обманчивое, оно долго не продержится. Люди спешат убрать все, что осталось в поле, — свеклу, кукурузу. По селу разносится перезвон молотков — ремонтируют крыши, перетягивают обручи на бочках. По дороге бегут грузовики, доверху набитые сухим табаком или капустой.

Вечереет.

У колодца посреди села задержались две женщины, пришедшие за водой. Хочется перекинуться словом.

— Что, отсидела вчера на собрании до конца?

— До конца.

— Что же там еще было? А то я рано ушла.

— То же, что и всегда. Говорили о подготовке зяби, о кормах, о зиме. Выделили место под дом племяннику Лимпиады — Илиешу Браду.

— Какому племяннику? У Лимпиады их много было.

— Сыну Ангелины, той, что сейчас живет в Кишиневе.

— Разве у Ангелины есть взрослый сын?

— Как же! Не помнишь? Незаконнорожденный. Говорят, уезжал куда-то, теперь вернулся. Работает в гараже.

Прохожий, который остановился неподалеку закурить, несмело кашлянул и, раздумав курить, двинулся дальше. Одна женщина толкнула другую, и обе замолчали. Илиеш Браду вежливо поздоровался с ними, не спеша пошел дальше. Он с трудом передвигал ноги, шатался, словно пьяный. Столько тропинок исходил он за последние дни! Исколесил все село, все окрестности, бродил по полям и холмам, все время удивляясь, как мог жить без этой красоты. Для него не имело значения, что поля опустели, что стояла поздняя осень. В родном углу любой камень, любой кустик полыни несет в себе исцеляющую силу. Он втягивал в грудь воздух — воздух жизни, который смывал весь шлак, накопившийся в душе. И чем больше он ходил, тем отчетливей чувствовал, что становится чище, светлей, легче. Наконец он обретал себя, самого себя, настоящего, свободного от всего наносного, случайного, фальшивого.

Илиеш ходил, собирая себя самого по кусочку. Он, как влюбленный, гладил покрытую осенним налетом лозу винограда, втягивал запах ореховой коры в садах, собирал в карманы опавшую листву, ощупывал и мял в руках комки земли на пашне, пробовал воду из колодцев, умывался из ручейков и родников. Он поднимался на холмы, опускался в долины и никак не мог поверить, что все это происходит с ним наяву, а не во сне. Не верилось, что вот он наконец дома.

Что там говорить, родные места трудно было узнать. Он вряд ли мог бы теперь указать, где находился их участок, где участок деда Епифана. Приходилось ориентироваться по какому-нибудь старому, стоявшему вроде сторожа на холме дереву, которое пощадило время.

Главное — переродилась сама земля. Разве можно было назвать эти просторные поля валуренскими? Нет, вроде бы совсем незнакомые. Стали шире, словно разгладились, повеселели, что ли. Исчезли межи, земля явилась словно бы в ином свете. От этого света Илиешу резало глаза, к нему надо было привыкнуть. Он и бродил по полям, чтобы привыкнуть, чтобы опять слиться в ними воедино, снова и навсегда.