Обрести себя

Между тем она уже пошла в школу и кое-что понимала. Там она подружилась с дочерьми Ариона Карамана и заходила к ним иногда. Боже, какая чистота была в доме тетушки Мадалины! Будто это не жилье, а алтарь батюшки Саввы. Честно сказать, Лиза никогда в алтаре не бывала, но почему-то думала, что там-то и обитает дух всей чистоты. Часы, проведенные на печке тетушки Мадалины, были для Лизы самыми счастливыми. Тетя Мадалина давала поесть. И что за борщи и лепешки были у нее! Как чисто выскоблен стол. За ним любо было сидеть, цвет его золотисто-желтых досок напоминал мамалыгу. Вообще у тети Мадалины было хорошо. А главное, воздух не отравлял тяжелый запах пеленок, так осточертевший Лизе. И стирала-то пеленки она из-за того, что хотела избавить дом от этого запаха.

— Почему мать не стирает? — допытывались женщины.

— У нее палец болит.

— Хорошо, что больше ничего не болит, — бросал в насмешку кто-нибудь.

Сделав вид, что не понимает двусмысленности этого замечания, Лиза искала уединенное место, подальше от них. Ее манило одиночество, большинство людей казались злыми и несправедливыми. Она болезненно переживала все намеки в адрес матери. Однажды, вернувшись из школы, Лиза нашла на печке крохотную девочку. Мать объяснила, что над их домом пролетал аист и уронил ребеночка. Лиза стыдливо опустила голову. На дворе разгуливала вьюга, и перелетные птицы давно улетели в жаркие страны. Это-то она уже успела узнать в школе. Тяжело вздохнув, она по-взрослому сказала:

— И чего это они только у нас роняют!

Фрося поняла, что дочь вышла из того возраста, когда еще верят сказкам. Тут уже нужно придумать что-то другое. Она обняла дочку, заплакала:

— Не суди меня, Лизанька, хоть ты. Не суди, я еще молодая, отца на фронте убили, а я так и не порадовалась жизни.

И она стала жаловаться ей, как женщина женщине, забыв, что перед ней еще ребенок, дочь. Лиза не могла разделить ее печали, но пожалела мать. Эта ее вульгарная и наспех произнесенная исповедь оставила в душе Лизы невыносимую тяжесть. Мать обернулась к ней другой стороной. Это было уже беспомощное существо, которое нуждалось в помощи ее детских рук. Пять ртов требовали хлеба. Лиза бросила школу, устроилась на ферму. Напрасно много дней подряд за ней приходили дочери Ариона — в школу она больше не вернулась, пряталась от них, просила братьев говорить им, что ее нет дома. Встретившись случайно с Женей или Иляной, она отводила в сторону глаза, едва отвечала:

— Надоело учиться, ну ее, школу, не пойду.

— Не дури, нам тоже иногда надоедает, а потом проходит, — настаивали девушки.

— У вас — одно, у меня — другое.

В особенности уговаривала Женя, ее ровесница. Но их настойчивость раздражала Лизу, она все больше отстранялась от них. Убедившись, что решение окончательно, они перестали ее беспокоить. Дружба кончилась, каждый пошел своей тропинкой.

Дома у Лизы никогда не держали корову, и она понятия не имела, как за ней ухаживать. Первое время на ферме ей было все в новинку, она боялась коров, вздрагивала всякий раз, когда буренка поворачивала к ней голову или взмахивала хвостом.

— Не бойся, не съедят, — успокаивали ее доярки.

Она напрягала всю свою волю, чтобы сохранить хладнокровие. Однако всякий раз при резком движении скотины пугалась, сердце замирало от страха. Но человек, видно, ко всему привыкает, и Лиза обвыклась на ферме.

Однажды, когда она очищала коровник от навоза, пришла учительница, надеясь уговорить ее вернуться в школу. Лизе и без того был свет не мил — она бросила вилы и убежала. Вечером ее позвали в правление. Председатель Гырля и Марина Ивановна встретили ее упреками. Учительница назвала дикой и глупой, а председатель пригрозил, что выгонит с фермы. Она старалась удержать слезы и думала, что даже самые добрые люди не могут представить себя в шкуре другого человека и судят несправедливо. В общем, разговор кончился ничем, утром она снова ушла на ферму, и к ней больше никто не приставал. То ли сообразили, что несправедливы к ней, то ли поняли безрезультатность уговоров.

Чтобы не дать малейшего повода к упрекам, она старалась ни в чем не отставать от взрослых доярок. Прежние подруги стали ей неинтересны, она чуждалась их, перестала ходить в гости и не любила, когда приходили к ней. На ферме она ворочала вилами, не считаясь с усталостью, не замечая времени, а вернувшись домой, возилась по хозяйству.

К ней привыкли на ферме, казалось, что она тут с давних пор. Пожилые доярки замечали, что вон она как выросла, стала барышней, настоящей красавицей. Услышав такое, она скептически улыбалась и спешила прервать хвалебный поток:

— Неужели у вас нет других разговоров!

Она и впрямь не придавала никакого значения своей наружности. Даже в зеркало-то смотрелась раз в год. Девчата, ее ровесницы, уже искали себе всякие наряды и украшения, ходили на танцы. Ее же все это не трогало. Она знала только одну дорогу — на ферму и с фермы. Младшие братишки и сестренки любили Лизу, с нетерпением ждали ее возвращения с работы. Если кто-нибудь из них успевал за день набедокурить, остальные, чтобы унять его, говорили: