Обрести себя

— Если бы у колхозников было свое молоко, неужели… Ведь чужой не приходит брать, а все свои, которые там работают. Может быть, надо давать молоко в счет трудодней, что ли? Или открыть в селе молочный ларек.

— Ты думаешь, что те, кто привык брать даром, пойдут в ларек?

— А почему и нет? Если не все, то некоторые пойдут. Честные.

— Честные? Честные и так честные.

— Да как сказать! Когда нужда заставит…

— Не верю. Ты, например, не стала бы воровать, даже если бы была и нужда.

— Святые сейчас перевелись.

— Глупости. Так рассуждают только циники, пустые люди, которые ни во что не верят. Ты еще молодая, только входишь в жизнь. Как же тебе не верить в человеческую чистоту и справедливость? В любовь? Святые есть. Чтоб ты знала. Какой же интерес тебя агитировать? Поверь мне.

— Я верю. Только и веру нужно чем-то кормить.

Ион Гырля опешил — не ожидал такого ответа от этого цыпленка. «Тяжелые времена пришли, — подумал он, — если не могу переубедить какую-то девчонку. Новое поколение общими словами не возьмешь, нужны факты, дела».

— Значит, открыть ларек? — громко спросил Гырля. — А что делать с планом? Или вы не из этого колхоза, раз план вас не касается? Выходит, план есть только для председателя?

— Я об этом не думала.

— Жаль. Нужно думать обо всем. Ларек открыть хорошо бы, да не от меня это зависит. Где я молока возьму? Из кармана не надоишь. Вся надежда на вас, доярок. А что касается воровства — молодец, что сказала. Значит, болит. Это хорошо. Как тебя звать?

— Лизавета, Лиза.

— Чья будешь?

— Кузьмы Диду, отец погиб на фронте.

— А, знаю. Около Ариона Карамана живете.

— Через дорогу.

— Комсомолка?

— Нет.

— Почему?

— У нас дом тяжелый. Мать больная…

— Знаю. А все же полагалось бы.

Подобно зернышку, которое долго лежало в холодной земле и при первом тепле выдало на свет зеленый росток, так оживилась после встречи с председателем Лиза. Она почувствовала себя взрослой, равной с другими, способной влиять на дела всего колхоза. Она стала заходить в правление, в клуб, вернулась к подружкам. Вскоре ее приняли в комсомол. Все это сильно встревожило мать. Пробуждение Лизы не устраивало ее. Ведь однажды дочь могла собрать свои пожитки, мол, до свидания, мама, я уже отработала этому дому, потрудись и сама. Спасение Дремота видела только в одном — оградить Лизу от подруг, от деревни, от людей. Она взяла на себя роль надзирателя. Всем, кто искал Лизу, говорила, что ее нет дома; если просили передать Лизе что-нибудь, скрывала, вообще придумывала тысячи разных хитростей, чтобы удержать ее дома. Если какой-нибудь парень, проходя мимо двора, перекидывался с Лизой словечком, Дремота тут же начинала охаивать весь мужской род, обвиняя мужчин в подлости, жестокости, разврате.

— Плюй им в глаза, Лизанька, не смотри на них. Все они одного поля ягодки. Подбираются с ласками, а потом обманут — и ищи ветра в поле. Обходи их, как чуму, не верь их сладким словам, даже если, чтоб доказать верность, будут горячие угли в рот брать. Я-то их знаю.

Дочь возражала с горячностью, словно оберегая свои заветные мысли:

— Ты сама виновата — путалась с кем попало. Не может быть так, как говоришь. На свете должна быть любовь, из-за которой умереть не жалко!

Мать охлаждала ее:

— Есть, как бы не так! Есть, пока не наградят тебя байструком. А потом аминь, кончилась любовь, рассыпалась.

— Если это так, то почему ты не остановилась на первом ребенке, а наплодила столько?

— Потому что дура, все искала ту любовь, про которую ты сейчас болтаешь.

— А может быть, ее не каждому дано узнать, как не каждому дан голос петь.

— Ах-ах-ах. Большое умение — лечь с мужиком!

— Замолчи! Тошно от твоих слов! — возмущалась Лиза.

Эта откровенная ненависть матери к молодежи выводила Лизу из себя. Как и всякая девушка ее возраста, она лелеяла свою мечту, носила в душе светлый сон, а мать цинично растаптывала его. В такие минуты Лиза ненавидела мать. Рассыпались родственные связи, и любая женщина Трех Ягнят была ей душевно ближе матери. Нашлась просветительница! Чья бы корова мычала…

Лиза становилась все упрямее. Ее раздражало любое вмешательство матери в ее личную жизнь, стремление навязать ей свою волю. Одно дело, когда ты сама чуждаешься людей, другое — когда кто-то отгораживает тебя от них.

— Няня Лиза, за тобой пришли парни, зовут на хоровод, — шепотом сообщил ей однажды младший братишка.

— Где они?

— Мать сказала им, что ты на ферме.

Лиза, сдерживая ярость, спросила мать:

— Почему не сказала мне?

— Не хотела сон портить. Ты же спала.

Спустя некоторое время братишка прошептал Лизе на ухо:

— Опять приходили.

— Почему не вошли в дом?

— Мама сказала, что тебя нету дома.

Тут уж Лиза разбушевалась по-настоящему. Как так! Неужели ей нужны сторожа, неужели она сама не может решить — пойти или не пойти на хору?! Это ей-то не позволяют сделать такой выбор, ей, которая с четырнадцати лет в ночь-полночь, в мороз, в метель ежедневно идет на ферму.