Обрести себя

— Фэнел, ты что, страдаешь меланхолией? Совсем закис. Это тебе не к лицу. Наступает самое приятное.

Этот Влад опять отвлек от интересных мыслей.

— Чего еще тебе?

— Требуется подписать одну бумаженцию.

— Какую?

— У нас кто не работает, тот не ест. Ты получишь денежки за свою работу.

— Какие деньги?

— Какие полагаются. За Доску почета. По закону политэкономии.

— Да ну тебя, что я ради денег делал?

— Знаю, ради чего. — Влад хитро подмигнул.

— Иди-ка ты… И вообще, чего ты привязался? Что я тебе, лакей?

Сам не зная отчего, Фэнел взбесился, накричал на Влада и оставил его в недоумении возле злополучной Доски почета.

Все же надо побывать в поле, надо увидеть ее. Иначе — завтра же прощай, деревня. Дальше так нельзя. Не такой уж он мямля, чтобы бессловесной тенью ходить по пятам за этой задавакой. Хуже других он, что ли?! В конце концов, девчат хоть пруд пруди, была бы охота связываться. Так что не пришлось бы ей раскаяться.

* * *

Арион Караман, справившись с утренними делами в правлении и убедившись, что посланные за гексахлораном машины уехали по назначению, облегченно вздохнул и направился в конюшню за своей бедаркой, чтобы ехать в поле. По дороге решил завернуть к Михаилу Цуркану по прозвищу Монако. Нет утра, чтобы Арион не постучал в его ворота. Что только за человек, хоть кол на голове теши — ничего с ним не сделаешь. Числится колхозником, пользуется всеми правами члена артели, а на работу палкой не выгонишь, все норовит схитрить, выгадать, вырваться на базар. Просто горе всей бригады. Арион столько тратит крови и нервов, прежде чем тот выполнит норму, что уже невыносимо. И все-таки Арион не отступает. Каждое утро стучит в эти проклятые ворота, стучит долго, настойчиво, пока они не откроются.

Старый холостяк Монако живет с матерью. В прежние времена дом их был богатым, теперь же здание ушло в землю, покосилось, конусообразная крыша с закопченной трубой, кажется, вот-вот рухнет.

Арион подошел к недавно покрашенным красной краской воротам и решительно постучал. Молниеносно отозвалась огромная овчарка, с лаем взвилась и кубарем пролетела через весь двор к воротам, звеня цепью, надетой на проволоку. Арион постучал сильнее.

— Эй, кто есть дома?!

Овчарка исходила лаем. Арион стал стучать еще громче.

— Кто там дома, выходи!

Наконец в доме не выдержали, дверь отворилась, и с порога раздался хриплый старушечий голос:

— Цыц, гадина! Кто это собаку дразнит?

— Подойди поближе, не бойся, не укушу.

— Михайло ушел в амбулаторию. Бок заболел. Только что ушел.

— Да открой ворота, чего через весь двор кричишь?! Открой, хочу с глазу на глаз потолковать.

Заскрежетали старинные запоры, звякнула цепка, в узкую, с ладонь, щель просунулось сморщенное, как старая груша, лицо бабки Цурканихи.

— Нет Михайлы, в больницу ушел. Колики схватили еще с вечера. Едва утра дождался.

— Тетушка Домника, сколько вам лет? — внезапно спросил Арион, пролезая в щель.

Бабка нахмурила свои выцветшие глаза. В них таилось подозрение. Там, где когда-то были губы, в кружок сошлись морщины.

— А зачем тебе мои годы?

— Пойдем в дом, скажу.

Арион надеялся найти Михайлу дома. Наверняка прячется в комнате. Старуха внезапно ощетинилась:

— Не смей меня трогать, бандюга! А то как закричу, вся деревня соберется. Не смей!

Арион с отвращением сплюнул: о чем подумала, старая карга!

— Что ты, бешеная, бабка?! Сколько тебе лет, спрашиваю?

— Сколько есть, все мои, с тобой делить не стану.

— Наверно, под восемьдесят. Веришь в бога, а врешь.

— Ты меня не трогай, а то возьму кол и тебе подсчитаю годы.

— Ничего, каждый получает по заслугам. А Михаил-то, между прочим, пошел не в больницу, а на базар. Сейчас мне встретился, шел с вениками да кошелками.

Все это, конечно, он придумал на ходу, уверенный, что не ошибается. По тому, как старуха затихла, насупившись, понял, что попал в самую точку. Глаза у нее округлились, как у дикой кошки, когда та в ярости. Но Арион не боялся ее даже в детстве, а тем более сейчас. С интересом наблюдал за ней, сравнивая в уме с той отчаянной и сильной женщиной, какой она была в пору его малолетства. Ни одна женщина Трех Ягнят не ездила тогда верхом, одна Цурканиха, оседлав гнедого жеребца, носилась с холма на холм, и не дай бог, если ей встречался кто-нибудь, кто срывал на ее поле початок-другой кукурузы. Она готова была стереть в порошок любого, кто осмелился бы пустить свою скотину на пастбище, могла на всем скаку налететь на человека, нимало не заботясь, что покалечит или убьет его. А вот дети, завидев ее, залезали на деревья и оттуда кричали: «Холера едет! Холера едет!» От ярости у Цурканихи появлялась пена на губах, но по деревьям она не лазила, и озорники оставались безнаказанными.