Обрести себя

Щеки Мадалины порозовели, в глазах блеснул молодой огонек, и она лукаво улыбнулась:

— Отошла.

— Значит, уступаешь и эту стенку?

— Бог с нею.

— А может, сама развесишь табак? А я пойду в поле.

— Иди.

— Без шуток? Надо обвязать деревца соломой от вредителей. Как на иголках сижу.

— Иди, иди, я же сказала.

— Девушки приедут с табаком, нужно быстро разгрузить машину.

— Разгрузим, не печалься.

— Машину нужно освободить как можно быстрее.

— Не бойся, трусишка, не задержим.

— Мадалина, знаешь, кто ты? Сама доброта.

— Ладно, не трепись.

— А я уже, грешным делом, подумал, что ошибся в выборе жены. Дай поцелую, пока никого дома нет.

— Убирайся отсюда, старый хрыч! Будут на нас пальцами показывать.

Забытое кокетство проснулось в Мадалине. Притворяясь серьезной и в шутку отталкивая мужа, она прижалась посеребрившейся головой к плечу Ариона. Его жесткие потрескавшиеся губы коснулись этой ее преждевременной седины. Прорва забот и дел, которые постоянно давят, на несколько минут рассеялась, и они остались наедине со всей своей жизнью.

— Отцвели мы с тобой, Мадалина.

— Пора уже, Арион. Вон четыре яблоньки выросли, с нас ростом.

— Ух, а если шельма сердце не хочет стареть!

— Не хочет, Арион, ох как не хочет.

— Еще рановато жаловаться, Мадалина.

— Может, и рановато, да только если бы Викторица вовремя вышла замуж, уже давно дедом был бы.

— Какой толк, что Женя рано выскочила? Все равно нету внуков.

— Да, задерживаются внуки. Не знаю, что мешает.

— Не желает руки себе связывать. Погулять хочет, пока молодая.

— Сколько можно бегать козой? Четыре года замужем.

— Тоскуешь по люльке, Мадалина?

— А что думаешь, тоскую.

— Трудно тебя понять. Пока наши росли, не рада была. А теперь нянчиться захотелось.

— Когда свое есть — не замечаешь, а у других появилось — завидно. Может, поэтому и не люблю смотреть на Женино хозяйство. Он целый день в клубе, а она в библиотеке. Очаг холодный. Сколько раз заходила к ним, ни разу не видела, чтобы горячее ели. Скажи, это хорошо?

— Если их устраивает такая жизнь, почему у нас должна голова болеть? Молодежь по-другому жизнь разумеет, Мадалина.

— Понимаю. Только печь должна быть теплой в доме. Когда очаг холодный — дом не мил.

— Ты бы поговорила с ней.

— Говорила.

— Ну и что?

— Смеется. Женю не знаешь? Ей кажется, что она умнее всех.

— Сегодня утром слышал, как Иляна пела что-то. Может, переболела?

— Сколько можно хандрить из-за какого-то чумазого?

— Все-таки между ними что-то было, не зря она ходила с красными глазами.

— Было да сплыло. Молодая, все печали быстро заживают. А ну, смотри на эту связку. — Мадалина приподняла низку табака.

Арион перевернул рукой листья, покачал головой:

— Анка нанизала, сразу видно. Да, с ней каши не сваришь, только о нарядах и думает. Сколько раз показывал — как об стенку горох! В одно ухо входит, в другое вылетает. На танцах, так там она первая. Вот кто нам поднесет горячего до слез, Мадалина. Так, как она нанизала, табак до самого рождества не высохнет. Со стыда умереть можно.

— Да, да, — поддержала Мадалина. — Зато глянь-ка, как ровно и хорошо нанизала Иленуца. Не говорю уж о Викторице — не нарадуешься, как она работает.

Несколько минут родители любуются работой дочек. Душа Ариона наполняется нежностью к ним и тихой радостью. Искусные руки у них, девушки — настоящие мастерицы. Можно гордиться ими, они-то не опозорят его. Но радость тут же тускнеет, едва он вновь спотыкается о работу младшей.

— Я давно увидел, что из Анки не будет толку. Работа в колхозе требует всего человека, всю душу, а ей лишь бы цветочек за ухо… Передай ей это, когда придет.

— Передам, да еще от себя прибавлю.

— Ну, я пошел. Следи, чтобы разгружали осторожно.

— Иди, неугомонный. — Мадалина взяла у него из рук низки табака и вытолкнула его в калитку.

Уж очень обстоятелен Арион, до невозможности заботлив. Почти тридцать лет прожили вместе, а он все не надеется на ее разум, умение и силу. Ему, наверно, кажется, что если бы не он, то вся работа стояла. И забывчив, ух как забывчив. Уже не помнит, как во время войны оставил ее одну с двумя малютками. Викторица только-только начинала лепетать, а Женя еще и ходить не умела. И она, Мадалина, тогда худая и чахлая, вела хозяйство, заботилась о детях так, как заботился бы он сам, будь он дома. Руки у Мадалины быстрые и ловкие, так и летают. А мысли уносятся в воспоминания. Вот она, юная, красивая, косит наравне с мужчинами. Отец не мог обрабатывать свой клочок земли из-за покалеченной руки. Сама научилась косить. Рядом с их участком, за межой, был надел Саввы Карамана, человека угрюмого и молчаливого. Он, помнится, не вымолвил ни словечка за все лето работы по соседству. Как-то Савва поймал зайчонка, перешел межу и отдал ей.

— А что мне с ним делать? — спросила она, немного удивленная.

— Играй, деточка, — сказал он с добродушной улыбкой.

Она отнесла зайчонка домой, повязала ему бант из старой ленты, накормила молоком. С тех пор дед Савва при встрече всегда спрашивал Мадалину:

— Ну, как, жив вислоухий?

— Растет.

— Нарви ему щетинника и птичьей гречихи. Они это любят.