Обрести себя

Каждый вечер она стала приносить с поля пучок зеленой травы.

Так она подружилась со своим соседом по полю.

На следующее лето, когда она пришла сгребать скошенный хлеб, увидела на соседнем поле Савву с только что вернувшимся из армии сыном. Они косили сено. Сын Саввы был острижен наголо, голова его походила на деревянную болванку для пошива кушм. Она не обратила на него внимания. Старику пожелала:

— Бог помощь, дед Савва.

— Спасибо, детка.

И они занялись каждый своим делом. Мадалина действовала своими огромными граблями с железными зубьями, стараясь не оставить на поле ни одного колоска. Солнце палило немилосердно, как перед дождем. Воздух нагрелся и обжигал, словно кипяток. Грабли становились все тяжелее, а сухая стерня до крови колола и царапала босые ноги. Так они трудились молча по соседству. Она гребла, они косили.

— Нет ли у тебя глотка холодной воды, дитятко, а то мы кувшин дома забыли? — спросил ее дед Савва в полдень.

— Есть, но уже согрелась. Подождите, я сбегаю за свежей.

Когда она вернулась от колодца, дед Савва отдыхал, сидя на снопе, а сын сгребал на ее делянке.

— Пусть поможет, дочка, руки у него не отсохнут, — сказал старик. — А нам осталось совсем немного, раз плюнуть.

Домой возвращались вместе. Арион нес ее грабли, а она шла только с кувшинчиком и чувствовала себя легко, будто бы не тянула целый день свои грабли.

А осенью, когда справляли свадьбу, дед Савва, перехватив лишку, хвастался перед гостями:

— Ну и сноха у меня, смотрите, как цветочек!

Чем она его так подкупила, но любил ее дед, как родную дочку.

— Если обидит Арион, я ему задам! — говорил старик.

Только она ни разу не пришла жаловаться — жили с Арионом душа в душу, почти не вздорили.

За месяц до окончания войны дед притащился к ней подремонтировать печь и почистить дымоход. Арион воевал на фронте, а ей было не до того, да и не понимала она ничего в печном деле. Дед, не закончив затеянного, присел на табуретку. И неожиданно попросил:

— Послушай, дитятко милое, почитай мне письма Ариона.

Она удивилась: ведь каждый раз, как только получала от мужа весточку, бежала к деду и делилась радостью. Неужели так ослабела память у старика?

— Я же вам все читала, батя.

— Почитай еще раз, не посчитай за труд.

Мадалина вытащила из-за иконы несколько треугольников с полустертыми строчками, начала читать. И без того знала их почти наизусть. Старик слушал, опершись головой на руку.

Она закончила чтение, а старик оставался неподвижным. Ей показалось, что он уснул. Она шепнула девочкам, чтобы не шумели, но дед поднял веки. Глубоко запавшие глаза его стали белесые, какие-то странно отрешенные. О письмах он больше не вспомнил, зато высказал новое желание:

— Мадалина, знала ты когда-то хорошую песню про птичку и пахаря. Не забыла ее еще?

— Помню, батя.

— Спой, дочка.

До пения ли было Мадалине! Девочки хныкали, держась за юбку, в сенях квочка с цыплятами требовала еды. К тому же она затевала побелку, и в хате все было сдвинуто, сложено в кучу. Полуразобранная печь пахла гарью, на полу кирпичи, глина, сажа. Столько дел. В своем ли уме дед? А он, словно разгадав ее мысли, повторил:

— Спой, Мадалина, спой, дитятко.

С горькой снисходительностью, зная, что понапрасну тратит время на прихоть старика, она села на стульчик у его ног, попробовала голос: «Ищи, птичка, другую ниву, а то мне пахать пора…»

В последний раз она пела ее еще перед войной. И теперь песня получалась особенно беззащитно-трогательной, жалобной. Напевая вполголоса, она как бы очищала душу от копоти всех печалей последних лет. Она пела и сама удивлялась, что могла жить так долго без песен, только хлебом и водою. Песня несла ей дивное утешение, в груди смягчалось, и сердце оттаивало. Глаза застилала пелена, на головы девочек, прижавшихся у ее ног, стали падать редкие соленые капли. Она забыла обо всем: о старике, о беспорядке в доме, о гнетущих делах и заботах. Она плыла, вместе со своей бесхитростной песней в ином мире — возвышенном и печальном. Когда она закончила и очнулась, дед Савва уже не дышал. Он не походил на мертвеца, только голова свисала неестественно бессильно. А лицо, на котором застыла улыбка, казалось, помолодело. О такой легкой и красивой смерти Мадалина еще не слыхала. Похоронили его по-старинному. И так она его оплакивала, словно это был отец родной. А когда вернулся с войны Арион, посадили в изголовье дедовой могилы две вишни и несколько кустов мяты. Покойный любил мяту — водку на ней настаивал. Пил мало, но рюмочку-другую пропускал.