Обрести себя

Он тосковал по Иону и дедушке. Написать бы им, но куда? Вот бы найти стебелек той травы, о которой говорил ему Тоадер Мунтяну! Иногда он целыми днями бродил по холмам и долинам в поисках ее. И каждый раз, когда он натыкался на неизвестную ему траву, бежал к Тоадеру и с надеждой спрашивал:

— Дядя Тоадер, эта?

Сосед брал ее, мял в пальцах, нюхал, пробовал на язык и говорил:.

— Вроде похожа, но не она, побей ее бог!

Бывало по утрам вместо петуха Илиеша будил крик — плач чьей-нибудь матери, жены или сестры, узнавшей, что она осталась вдовой, лишилась сына или брата. Причитания звучали на заре так щемяще-тоскливо, что Илиеш не выдерживал, хватал сапу и, забыв про еду, спешил в поле.

В поле все-таки лучше. Сырой запах свежей борозды щекотал ноздри, пьяня, как вино. Его околдовывало журчание источников, чириканье птиц. Он с удовольствием переносил зной; запах раскаленной земли напоминал ему аромат свежевыпеченного хлеба. Илиеш оставался в поле до сумерек. Наступала ночь, а он все продолжал работать, не замечая, что другие уже окончили работу и ушли домой.

Однажды вечером, вернувшись с работы, Илиеш не застал матери дома. Торопливо съел кусок хлеба с помидорами и лег спать. Уснул сразу и даже не услышал, как она вернулась.

— Я погуляла немного у Евлампии, — сказала мать на другой день.

У нее лихорадочно светились глаза, на лице пылал свежий румянец. Казалось, кто-то осветил ее душу, как в те дни, когда был жив Роман. Через неделю она вынесла свою постель на завалинку.

— Очень душно в комнате, — сказала она, словно желая оправдаться.

Проснувшись как-то ночью, Илиеш услышал под окном приглушенный шепот. Он слез с печи, напряг слух. Нежный голос матери смешивался с мужским. Понятно… Он замер. Грудь обожгло. Ему захотелось с силой распахнуть дверь в сенцы и заорать: «Я все знаю!» Но Илиеш не сделал этого. Он полез обратно и всю ночь не смыкал глаз, чувствуя себя покинутым, обманутым. Опять одиночество. Единственный на свете родной человек делил свою любовь с другим, чужаком, скрытно от людских глаз. Илиеша даже не тянуло, узнать, кто этот незнакомец.

Когда рассвело, Илиеш направился в поле — ему не хотелось встречаться с матерью. Но она увидела его.

— Что с тобой, Илиеш? Чего ты встал ни свет ни заря?

— По холодку лучше работается, — буркнул он под нос.

С того дня отношения между ними резко изменились. То ли она чувствовала его обиду, то ли ей было вовсе не до него. Она часто и надолго уходила из дому. Когда разговаривала с ним, глядела куда-то в сторону, словно думала о чем-то другом. Начинала какое-нибудь дело и бросала его на половине. Все валилось у нее из рук, она не знала, за что браться. Он же следил за каждым ее жестом, каждым движением. Иногда поступал матери назло, не слушался и во что бы то ни стало хотел вывести ее из себя. Все являлось теперь ему в совершенно другом свете, чем несколько лет назад. Тогда он был еще ребенком, многого не понимал, а ныне все тайны взрослых казались ему вполне понятными, и он считал себя вправе судить их.

Как-то раз, когда Илиеш собрался спать, Ангелина задержала его:

— Погоди, Илиеш, успеешь выспаться, ночи сейчас длинные.

Мальчик соскочил с печки: что дальше? Ангелина опустилась перед ним на трехногий стульчик. Она смущенно гладила свои колени, зная, с чего начать. Ангелина считала своим долгом посоветоваться с сыном, перед тем как решиться на такой шаг. С трудом заговорила:

— Трудно жить на свете, Илиеш!

— Нелегко.

— Особенно вдове…

То ли он предчувствовал, что последует, то ли не знал, что ответить, но промолчал.

— У меня сердце разрывается на части, когда вижу, как ты маешься, надрываешься от труда и забот. В твои годы нужно еще расти. Без подмоги хозяйство и вовсе захиреет. Я подумала, не выйти ли замуж…

Он спросил угрюмо, с нескрываемой враждой:

— За кого?

Щеки Ангелины чуть покраснели, в уголках губ мелькнула улыбка:

— Ты знаешь его, он уже бывал у нас…

— Чулика?

— Да.

Лампада часто-часто замигала, словно плача. Святой Николай завертелся вместе с Илиешем. Стол, стулья сорвались со своих мест и стали бешено крутиться. Из каждого уголка щерились белые, как мел, изрытые оспой, как у Чулики, лица. Несколько позже, едва удержавшись, он сказал:

— Выйдешь за него — уйду куда глаза глядят.

— Я не могу иначе, Илиеш.

— Тогда зачем меня спрашивать?

…Через несколько дней Ангелина вышла замуж. Венчал их поп Аввакум на исходе дня — скрытно, без всякой огласки. Времена тяжелые, затеять свадьбу не на что. Кроме того, не резон подымать большой шум: еще не заросла как следует земля на могиле Романа.

Свадебный стол устроили у Ангелины. Собралось несколько соседей, пришли Евлампия с Сидором. Чулика сидел во главе стола в расстегнутом пиджаке, так что виднелась цепочка от часов (редкая вещь в те времена), которую он носил поверх жилетки.