Обрести себя

Илиеш одиноко и грустно сидел во дворе с молчаливым страданием в глазах. Перед тем как пойти в церковь Ангелина вдела ему в петлицу букетик искусственных цветов. Илиеш сорвал его и сунул в карман. Чтобы не слышать криков пирующих, он пошел к погребу, сел на камень. Если бы была Лимпиада или дедушка, можно было бы пойти к ним. А так он должен смириться, слушаться этого человека с лукавой речью и зелено-желтыми, как желчь, глазами. Илиеш со злостью обрывал бумажные бутоны материных цветов и разбрасывал их по грязи двора. Пришла Ангелина.

— Илиеш, сынок, зайди…

— Не пойду.

Никогда еще у нее не чесалась рука задать ему трепку, как сейчас. Но она сдержалась — в доме полно народу. Она стояла рядом с ним в белом платье, с дешевыми бусами на шее, но без фаты — неудобно, все-таки не девчонка.

Дул холодный и влажный осенний ветер. Кое-где в селе вспыхивал свет, и огоньки, помигав немного в темноте, быстро гасли. Люди экономили керосин. Илиеш, безразлично насвистывая, обнял руками свои острые коленки. Ангелина задыхалась от ярости. Она решительно схватила его за плечо:

— Пошли в комнату, говорю! А то залеплю так, что кровью обольешься.

Он равнодушно ответил, хорошо зная, что она не ударит:

— Бей!

Из комнаты вышел Тоадер Мунтяну. Он сразу понял, что между матерью и сыном происходит неприятное объяснение, и подошел поближе.

— Оставь, Ангелина, не огорчайся. Иди, ухаживай за гостями. Я поговорю с ним.

Мунтяну был навеселе. Вынул табак, кукурузный лист и скрутил цигарку. Тоадер вообще говорил мало, но с толком. Он славился рассудительностью, житейской мудростью. Если кто-нибудь уж слишком усердно пересчитывал ребра жене и та убегала из дому, Тоадера просили привести ее обратно. Если подрались два соседа и дело вот-вот могло дойти до суда, мирил их тоже он. Тоадер умел смягчить любого, каким бы злым тот ни был.

— У жизни, Илиеш, свои законы, — начал он издалека. — Иногда тебе кажется, что делаешь добро, а выходит зло. Ты не горячись. Будь терпеливей. Чулику не стоит отталкивать, поверь. Он, правда, скуповат. Но, как говорится, и на солнце есть пятна. С ним не пропадешь. У него всегда найдешь копейку, кусок хлеба. С сумой не пошлет тебя.

— Не нужны мне его деньги, — вырвалось у мальчика.

— Идет война, Илиеш. Мир полон сирот и вдов. Ангелина одна пропадет. Она тебе же добра желает. Ей хочется, чтобы и тебе было хорошо, чтобы ты не знал нужды. Ведь дедушка твой сидит в тюрьме, власти косятся на вас. А Чулика при деньгах. Деньги откроют все двери, как разрыв-трава. Ты не должен судить ее. Она тебя носила под сердцем… Мать.

Слова Тоадера как-то размягчили мальчика. На него напала острая жалость к матери, и он заплакал.

Вскоре Илиеш вошел в хату.

Гости были пьяны. Чулика посадил паренька рядом с собой.

Илиеш норовил отстраниться и жался к матери.

— Одичал он из-за этой войны, — заступалась за него Ангелина.

— Ничего, отойдет. Мы же друзья…

— Многих вам лет! — поднял стакан Тоадер.

— Да будет у вас согласие и доверие, — произнесла Евлампия благоговейно.

— Да, доверие, — поддержал ее Сидор, поглаживая стаканчик.

— Выпьем, выпьем! — яростно закричал Истрати.

— Вино подобно человеку. В нем кипит и зло и добро. Мера нужна, — успокаивал его Тоадер Мунтяну.

Раскрасневшаяся, разгоряченная Ангелина положила руку на плечо Чулики, закатила глаза и запела жалобную песню:

Приходи, мой милый, через гору, —
Я с любовью справиться не в силах,
Без тебя ее не успокоить,
Не утешить мыслями, мой милый…

Пела она протяжно, слабым, но приятным голосом. Илиешу было приятно ее слушать. Он осушил стакан не поморщившись. Веселость гостей не заражала его. Хотелось заснуть под мамину песню, как некогда в колыбели. Но где-то в груди не стихала боль. И примирение казалось зыбким, непрочным.

Илиеш с Ольгуцей сидели на желобе у колодца. Они рассказывали друг другу всякие истории. Девочка вытянулась за зиму. У нее были полные и красивые ноги. Под жесткой домотканой кофточкой стали округляться груди.

Просыхали дорожки. Кое-где еще белели пятна снега, но солнце пожирало его на глазах. От земли подымался теплый пар. Под заборами прорастала трава маленькими блеклыми стрелками с кроваво-красными кончиками.

— Уже весна, — сказала Ольгуца, приминая ногой кочку.

— У нас во дворе не осталось ни пятнышка снега, — похвалился Илиеш.

Он тоже подрос, но казался еще маленьким. На нем был коричневый армячок, на ногах — ботинки с деревянными подошвами и чулки из крашеной шерсти. Ангелина хорошо одевала его, чтобы все видели: отчим не держит пасынка в обносках.

Небо было светло-синее. На верхушке клена щебетали ласточки. В воздухе мельтешили пчелы.

У Ольгуцы были длинные и влажные ресницы. Когда веки опускались, казалось, что заходит солнце. Илиеш украдкой глядел на нее. Что-то приятно щекотало сердце. Он сидел бы целыми днями и разговаривал с ней.

Девочке тоже не хотелось уходить. Среди невзгод, которые принесла война, эти несколько минут у колодца были для них маленьким светлым оконцем.