Обрести себя

Чулика имел освобождение от военной службы — страдал какой-то желудочной болезнью. С начала войны даже тщедушный Сидор стал приобретать в глазах Евлампии какой-то вес. А то, что он глуп, даже радовало ее: с дурака меньше спросу.

Ангелину стала мучить навязчивая идея: вдруг Чулика поймет, что Илиеш не уважает его, и тогда… Разве теперь кто-нибудь ценит брак, когда кругом прорва девушек?

Мысль, что она может снова остаться одинокой, пугало ее больше смерти. Она вдоволь насытилась «прелестями» вдовьей жизни. Хватит! Зимой не иметь полена дров, мерзнуть, даже стоя у печки… А в длинные, тоскливые вечера, когда ветер воет в трубе, услаждать себя только веретеном… Не иметь возможности утром выйти из хаты, потому что метель за ночь занесла порог и некому расчистить снег… А весной, когда начинает прорастать трава и текут ручейки, плакать и одиноко ворочаться ночью в постели, слушая, как шумят деревья… Нет! Тысячу раз нет! Она не хочет больше быть одинокой. Она еще молода. Должна жить и радоваться жизни. А Илиеш? Что понимает Илиеш? Он еще растет. Он маленький и глупый. Жизнь его только начинается. Не то что у нее: еще несколько лет, и прощай молодость! И разве ходил бы он теперь в суконном костюме, если б она была одинокой?

— Илиеш валяет дурака, — сказал Чулика, внеся ведро. — Трижды я кричал ему, чтобы принес воду, а он словно оглох.

Ангелина отсчитывала нити на станке да так и оцепенела. Значит, начинается… Правильно сказал кто-то: чего боишься, от того не спасешься. Недаром у нее щемило сердце уже несколько дней.

— Если бы он был моим, я бы живо наставил его на правильный путь, — продолжал Чулика, — но… не имею права.

Она оставила станок, подошла к нему, помогла снять пиджак.

— Ты не гляди, что он не твой. Приструни его. Иначе совсем разбалуется. Разве не видишь, что он меня совсем не слушается. — Дав волю слезам, она села рядом. — Сделай что-нибудь с ним. Я больше не могу. У меня пропало терпение. Ты мужчина, ты сильнее меня. Припугни его.

Чулика не ожидал, что его слова так заденут ее. Он знал, что Илиеш его не любит и не воздает ему должного почтения. Чувствовал, что они никогда не подружатся, и мысленно уже давно готовился к такой беседе. Но сейчас, когда Ангелина так внезапно вспыхнула, он немного смутился.

— Битьем ничего не сделаешь, — проговорил Чулика. — Он уже подрос. Так еще больше ожесточишь его. Да и людская молва только этого и ждет.

— А ты все-таки отлупи его. Это мой ребенок, и никто не имеет права вмешаться. Бей его, пока не станет мягким, как воск!

После сцены у колодца Илиеш остановился в сенцах, размышляя — войти или подождать, пока они успокоятся. Услышав слова матери, он вышел во двор. Сел на пень, на котором кололи дрова, взял в руки топор и стал обстругивать им какую-то палку. Из-под забора выпрыгнул пестрый зверек — ласка, вызвав переполох среди тех немногих кур, что у них остались. Он швырнул в него топориком, оставил палку и задумался. Ясно, что его не любят здесь. Иначе разве могла бы мать так старательно упрашивать Чулику побить его? Значит, они хотят покончить с ним, значит, он лишний в доме! Правда, до сих пор отчим и пальцем не прикоснулся к нему. Зато с появлением в доме Чулики мать перестала пришивать Илиешу пуговицы к рубашкам и пальто. Даже постель его больше не убирает.

— Пусть сам делает, не приучай его к баловству, — поучал ее Чулика.

И она слушалась. Зато как ухаживала за Чуликой!

И только он, Илиеш, сам должен был о себе заботиться. Дело, конечно, не в трудностях. Кто-кто, а уж Илиеш привык к любой работе. В конце концов, не так уж ему тяжело постелить постель или вымыть себе голову. Труднее обработать поле, вырвать у земли урожай. Просто ему раньше доставляло большое удовольствие, превращало будни в праздники внимание матери, когда она осматривала, чистая ли у него одежда, поправляла одеяло, когда он спал. Но теперь все кончилось. Теперь он не больше чем пень, который всем мешает. Надо уйти. Но куда?

Возвращались журавли. Вытянувшись по неведомой ниточке, они медленно летели в голубом небосводе к знакомым местам. На своем дворе Тоадер граблями выравнивал место для посадки лука. Услышав курлыканье журавлей, он бросил работу, сдвинул шапку на затылок и стал считать их. Его глаза ясно различали птиц, значит, старость еще далеко.

Ольгуца несколько раз подходила к колодцу в надежде встретить Илиеша. Но паренька нигде не было видно. Над селом опускались красновато-фиолетовые сумерки. На северной стороне громоздились темные тучи. Кто-то собрал сухой бурьян и поджег его. Дым стелился по земле, окутывая сады, разъедая людям глаза. У калитки, под слоем льда, бурлил небольшой ручеек.

Илиеш сидел в сумерках, погруженный в мысли. Он мучился над разрешением тяжелой и древней, как земля, проблемы. Как дальше жить? Зачем он родился на свет и где его место в жизни? Два года назад все было так ясно. Достаточно было пожелать чего-либо всем сердцем, и желание могло исполниться. Теперь же он стоял посреди двора, как в бескрайней пустыне, не зная, в какую сторону пойти.