Обрести себя

— Иду, — сказал он.

Никита наспех подготовил в уме речь, надеясь убедить обезумевшую женщину. Чего только не пришлось ему перенести, пока удалось вырастить рассаду, которую она сейчас так безжалостно рубит. Хотел рассказать, как закладывал парники, когда земля еще не оттаяла, а сама она, эта крестьянка, грелась где-то на печке. Рассказать, как руки сводила судорога от усталости. И как рабочие вставали до рассвета, рассыпали навоз, чтобы удобрить землю, дать тепло, без которого рассада погибла бы. Как люди, дрожа от холода, плели рогожи, чтобы согреть рассаду. Как ее поливали и пололи. Как ее рассаживали и ухаживали за ней, словно за ребенком. И лишь потом увидели такой, какой она стала сейчас, когда доверили крестьянкам высадить ее в поле. Еще хотел Никита рассказать ей о войне и о своей племяннице Наташе. Он чувствовал постоянную потребность рассказывать о девушке с двухцветными глазами. Еще хотел сказать, что зарождается замечательное новое, а всякие роды тяжелы и болезненны. И она — ведь она мать — должна понять его и помочь. Никогда еще он не готовил такой обоснованной и убедительной речи. Он спешил к ней со словами:

— Брось сапу, видишь, я с пустыми руками!

Смерть он представлял себе уродливой и далекой. А женщина, стоявшая перед ним, была молода, и, если б у нее не горели так странно глаза, можно было бы сказать, что она красива. Женщина взмахнула сапой, ему показалось, что она хочет опустить ее на землю, и он добродушно улыбнулся. Когда же понял, что удар нацелен в его голову, рванулся в сторону, взмахнул рукой, надеясь схватить сапу. Удар пришелся по темени и сразу свалил его с ног. Он упал лицом вниз, на землю, которую обрабатывал и украшал целые полвека. Умер, так и не узнав, что именно в этот день в оргеевских лесах наши начали решительное наступление, которое окончательно уничтожит гитлеровцев на его земле. Не узнал он и того, что ударившая его женщина день назад потеряла мужа.

Из цветов, которые он любил, свидетелями его смерти были только несколько диких маков, томившихся на меже и оцепеневших от случившегося. Упав на колени рядом с ним, рыдала перепуганная женщина, напрасно пытаясь уловить его дыхание. А на дороге ждала запряженная лошадь, готовая везти его.

…Степан Степанович, новый директор, был смуглый, приземистый, с двумя вихрами на макушке. Поэтому казалось, что волосы у него всегда взъерошены.

Как он крутил, как вертел, сколько ездил в районный комитет партии и в райпотребсоюз и таки добился своего — получил материю и сахар, обещанные в свое время Никитой, и разделил между теми, кто заработал их. Более сложным оказался вопрос с мужьями.

— Хотел бы я повидать того мужчину, который согласился бы покинуть фронт и приехать помогать жене нанизывать табак! — язвительно говорил он. — А на кого же останется фронт? Или вы не слышите, как гремят орудия в оргеевском лесу? Если кто-нибудь посмеет срубить хоть один стебель табака, составлю акт и отдам под суд. У вас есть договор с государством. Так что прекратите эту игру в «хочу-не-хочу». Фронт не только там, где немцы, но и здесь. И тот, кто станет саботировать, будет наказан, как на фронте. Эх, знали бы мужья, с какими муками и горем выращен здесь табак, который они курят в траншеях!

После того как немного приутих шум с посадкой табака, новый директор принялся подбирать кадры. Организовал специальный кружок для агротехников. Занимались два раза в неделю. Кружком руководил сам директор. Кое-кого из агротехников он перевел в кладовщики. Из наиболее смекалистых работниц он выбрал группу и направил под начало Василия, чтобы тот научил их работать на счетах. И запретил бывшему псаломщику муштровать свою жену.

— Если ты не бросишь этой комедии, выгоню, — предупредил он.

Василий взгрустнул. Поразмыслив с минуту, ответил:

— Тогда выгоняйте сейчас!

— Как так? — удивился Степан Степанович. Подобного ответа он не ожидал.

— Я не вытерплю, — пожаловался тот. — Только это утешение и осталось мне. Привык. Да и Ефимия знает мой нрав и не сердится. Эх, Степан Степанович, две вещи были мне дороги на этом свете: военная служба и чистота.

Степан Степанович оценил откровенность Василия.

— Твое дело, — наконец сказал он. — Только прошу тебя, не выводи ее на балкон, потому что видят люди. Некрасиво.

— Это можно, почему бы и нет, — быстро согласился Василий, но через секунду с сожалением прибавил: — Правда, на воздухе совсем другое дело. Но если нельзя… — Он развел руками в знак понимания и быстро стал щелкать на счетах.

Степан Степанович опустил голову. За левым ухом сильно забилась жилка. Нервный тик — последствие контузии — донимал его. Нервничая, он тряс головой, словно отмахивался от мух.

— А с тобой что будем делать? — остановился он в конце концов перед Илиешем.

Высунув язык, паренек старательно составлял список тех, кому следовало получить мануфактуру. Вопрос застал его врасплох. Он немного смутился. Как так «что делать»? Разве у него мало работы?

— Сколько тебе лет?

— Пятнад… — начал он, но ему показалось мало, он запнулся и сказал: — Шестнадцатый год.