Обрести себя

В тот вечер двери и окна клуба были открыты. Изнутри вылетело несколько протяжных звуков. В ожидании Еремии Илиеш растянулся под яблоней, не обращая внимания на эти звуки. Снова кто-то балуется. Но звуки не утихали. Они перешли в легкую гамму. После этого они медленно, несмело стали собираться в быструю, немного грустную, но живую мелодию. Он зажмурился, чтобы полностью насладиться музыкой. Ему казалось, что он лежит в лодке, которую несет попутная волна к давно желанному берегу. Вскоре к звукам пианино присоединился тихий, приятный и проникновенный голос. Илиеш открыл глаза, чтобы убедиться, что это не сон. Над ним простирался небосвод — беспредельное море голубизны. Вечерние тени несли прохладу. Слышно было, как падают божьи коровки с листьев сирени, как прыгают в траве кузнечики.

Где-то далеко за олишканским лесом гудели орудия.

В последние месяцы Илиеш часто слышал их голос, иногда совсем близко, у Распопен. Тогда от каждого выстрела дрожали окна фабрики. На этот раз канонада удалялась, и Илиеш предчувствовал — уходила навсегда. Он ощущал в груди несказанное облегчение: А жить-то вовсе неплохо, даже замечательно жить!

В приливе радости он рванул воротник рубашки. Пуговки рассыпались по траве. Рубашка была грязной, заскорузлой от пота. Он снял ее, бросил на одну из парниковых рам, и сразу стало свободно и легко, как птице. Вечерний ветерок приятно ласкал кожу. Давно ему не было так хорошо. Подталкиваемый каким-то игривым желанием, он несколько раз перекувырнулся в траве через голову. В самом деле, большая радость слышать, как за холмами умирает голос орудий и в запущенном клубе растет песня.

— Фронт отступает! — закричал Илиеш.

Поняв, что никто его не услышал, он встал и помчался туда, откуда неслась музыка.

Полы в клубе были только что вымыты, местами даже еще не просохли. Прислонившись в дверному косяку, с веником в руке стояла Аника Пынзару. Ее маленькие глазки, окруженные морщинками, были устремлены на музыканта.

— Фронт отступает! — крикнул он еще раз, но она остановила его жестом.

Освещенный слабой лампочкой, клубный зал был погружен в сумрак. Скрытое в полутьме, взволнованно и звучно вздыхало пианино. Едва различалась фигура человека, воскресившего его к жизни…

По растрепанным волосам Илиеш узнал Степана Степановича. Склонившись над черным чудовищем, он пытался подчинить его себе, гладя по белой гриве. Затем, разгоряченный, смело бил по нему, заставляя дрожать, плакать, волноваться. Пятна света, пробивавшиеся в этот темный угол, метались, ожесточенно борясь с темнотой. И зарождавшаяся здесь, под руками человека, песня, казалась нежным ростком, явившимся из этой борьбы между светом и тьмой.

Илиеш молча остановился рядом с Аникой. Он чувствовал, как в нем растет что-то могучее, значительное, несущее его к неизведанной вышине. Изголодавшийся по песням, в клуб стекался народ. Люди толпились в дверях, не осмеливаясь вступить внутрь. За спиной слышался шепот:

— Кто играет?

— Директор. Говорят, что до войны он играл в оркестре Кафтаната.

— Значит, он музыкант?

— Музыкант.

Пианист ничего не видел и не слышал. Он пребывал в только ему известном мире, переходя от одного мотива к другому: от грусти к радости, от горя к любви.

Снаружи вдруг послышался сердитый голос:

— Эй, нет ли там Илиеша Браду?

Это был голос сторожа Еремии. Паренек вспомнил, что у него ключи от ворот, и выскочил как ужаленный.

— Где ты пропадаешь? — рассердился Еремия. У него было угловатое, неулыбчивое лицо. Не ожидая объяснений, он буркнул: — За воротами тебя ждет женщина.

Женщина! Ему стало жарко. Наконец она пришла. Пришла с той стороны фронта, пришла сквозь шрапнель, чтобы увидеть его. Не помня себя от радости, он бросился к воротам, преследуемый единственной мыслью: «Пришла». Она соскучилась по нему. На этот раз они никогда не расстанутся. Он был уверен, что это мать, и когда увидел не ее, потерял дар речи. Он не сразу узнал эту женщину, улыбающуюся ему сквозь слезы. Только когда охранник впустил ее и она обняла его своими сильными руками, он, пораженный, забормотал:

— Крестная, вы ли это?

— Я, Илиеш, я…

Он, стесняясь, неловко поцеловал ее и все глядел в родное лицо, не веря еще, что это она, его крестная, добрая, разумная, всегда с полными карманами орехов. А ведь он думал, что ее навсегда поглотил водоворот войны, и не надеялся уже когда-нибудь увидеть. Все же она вернулась. Вернулась, принеся с собой горячие воспоминания его беспокойного детства, закончившегося так рано. Лимпиада почти не изменилась. Не постарела, не поседела. И все же было в ней что-то новое. Странно, ему казалось, что она помолодела. Вместо широченной юбки со скрытыми в складках карманами она носила платье из зеленого сатина, которое придавало ей девичий вид. Прошло почти три года с той поры, как они расстались, три тяжких вечности. Они стояли рядышком, не зная, о чем говорить.

— Вот вернулась и я, Илиеш!

— Хорошо сделала, крестная.

— Ты вырос, Илиеш, — глотая слезы, добавила она.