Обрести себя

— Маловато для службы. Откуда родом?

— Из Валурен.

— Кто у тебя есть дома?

— Никого.

— Как так?

— Его родители в Кишиневе, — вступил в разговор Василий.

— А… так, хорошо.

— Хорошо? — Илиеш пожал плечами.

Смущение директора было ему непонятно. Его ожесточила жизнь. Кроме того, он слишком сильно был привязан к Никите, чтобы симпатизировать человеку, заменившему его. Тем более что Илиеш мысленно обвинял его — на все готовенькое пришел. Возможно, будь здесь Степан Степанович с самого начала, Никита остался бы в живых.

Илиеш понимал, что так думать глупо. Никто не виноват в том, что случилось, кроме этой проклятой войны, которая все не кончается. Его разрывала на части тоска по родному селу. Фабрика без Никиты сделалась чужой. Хотелось уехать куда глаза глядят.

С тяжелым сердцем глядел Илиеш на цветы, на живую изгородь, которую всего год назад подстригал садовник. Однажды он даже разбил одного из гномиков, чтобы тот не смеялся. Осколки рассыпались по траве, как лепестки. Новый директор заметил их, когда они захрустели под его ногами. Остановился и сурово спросил:

— Зачем ты его разбил? Разве мало разрушила война?

Он легонько схватил Илиеша за руку и повел в канцелярию. Илиеш шел следом без сопротивления.

— Зачем разбил?

— Потому что из его рта вытекала вода и Никита поливал ею цветы, — ответил в конце концов Илиеш.

— Никита? Какой Никита?

— Товарищ Никита, — поправился подросток, — директор, которого убили.

— А-а!..

Степан Степанович наугад взял один из карандашей и принялся постукивать им по столу. Может быть, он думал, что находится на собрании. Илиеш поднял голову и с недоумением посмотрел на него. За ухом у директора опять билась голубая жилка.

— Сколько ты закончил классов? — спросил новый директор.

— Пять.

— И сколько получаешь в месяц?

— Двести восемьдесят.

— Хватает?

— Как когда.

— Ты родственник товарища Никиты?

— Нет.

— Собери осколки в парке и выбрось их в мусорный ящик.

— Хорошо.

— И чтоб больше не делал глупостей.

— Хорошо.

Мало-помалу жизнь налаживалась. Раз в неделю все до одного выходили наводить порядок на фабричном дворе. Чистили парк, подметали аллеи, садили цветы, чинили заборы, убирали камни. Табак на складах кончался. С каждым днем уменьшалось количество приезжавших за ним машин. Двери были раскрыты настежь. Помещения проветривались, высушивались. Готовились к приемке нового урожая. Фабрика снова начинала жить.

В один из летних дней, в субботу, после обеда, Илиеш принес с пруда охапку осоки и стал плести кнут, сидя на скамейке у ворот. Сторож Еремия попросил его покараулить, пока он вымоется в бане. На липе у ворот гудели пчелы. Давно не было дождя. Земля потрескалась и высохла, как корка кукурузного хлеба. По дороге мимо фабрики двигался цыганский табор. Медленно скрипели немазаные повозки, запряженные худыми мулами. Из-под рогожных навесов выглядывали смуглые ребятишки с неумытыми бронзовыми рожицами. Одетые в цветные лохмотья, с монистами на шее, цыганки равнодушно потягивали трубки или грызли семечки. Подсолнечная шелуха, которую они даже не пытались сплюнуть, висела у них на подбородках. Позади повозок были привязаны котелки и ведра, гремевшие на ходу.

Цыгане возвращались из Заднестровья, куда их выслал Антонеску, желая очистить нацию. Окутанные пылью, они напоминали призраков, забредших из детских сказок. Глядя, как они карабкаются к вершине холма, Илиеш затосковал по родному селу, по колодцу в центре Валурен, с его вкуснейшей прозрачной водой, равной которой не было напитка на всем белом свете. Там, у источника, ежегодно останавливались цыганские таборы. Он утаскивал из дому кусок хлеба и тайком относил какому-нибудь пацану, чтоб тот станцевал ему тананику.

Одна из повозок остановилась у ворот. Какой-то верзила с черной, как ночь, бородой соскочил с козел и стал стучать в ворота, прося табаку. Илиеш насобирал в карманах горсточку табачных крошек, протянул в щель ворот. За бородатым потянулись и другие. Илиеш пошел звать Еремию.

— Пошли они к чертям, — сказал тот. — Даже не показывайся им, сиди в холодке на траве.

Стук в ворота скоро прекратился, табор снова отправился в путь. Вместе с ним скрылось за вершинами и солнце. Жара спала. Вьюнки, карабкавшиеся на крышу клуба, стали распускать свои лиловые платьица.

Клуб находился в запустении. Он оживал только тогда, когда проводили собрания, да и они чаще всего устраивались во дворе, на чистом воздухе. Оркестровые инструменты, приобретенные на деньги рабочих (а оркестр был в свое время гордостью фабрики), однажды ночью были погружены в вагон с табаком и увезены за Прут. Осталось только пианино. Большое, черное, запыленное, оно было оставлено словно для того, чтобы в нем гнездились древоточцы. Никто не открывал его. Клавиши, покрытые пылью и упавшей с потолка известью, походили на желтые испорченные зубы. Кто только не прогуливался пальцами по ним. Не раз пробовал и Илиеш. Однако, испуганный жалобным, продолжительным стоном струн, оставлял инструмент. Он был уверен, что пианино безнадежно испорчено и никому теперь уже не нужно.