Обрести себя

За окном послышался шум троллейбуса, шаги первых прохожих. Илиеш выглянул в окно — на улице был густой туман. Илиеш снова растянулся на своей раскладушке, и прежние мысли закружились вновь. Так оно и есть, Чулика спас его в те голодные времена. Разумеется, кормил Илиеша ради Ангелины, которая понимала, что, оставив сына Лимпиаде и укатив в город с Чуликой ради красивой жизни, она опозорилась перед всей деревней и опозорится окончательно, если еще и не будет присылать сыну еду. Кроме всего прочего, она любила пускать пыль в глаза: пусть подивятся в Валуренах, как она подкармливает своего сыночка. Однако Спиридуш глуп как пробка. Подумаешь, мешок картошки в месяц. Илиешу было тогда шестнадцать лет, разве только в картошке нуждался он? Да и не ему присылали ее, а Лимпиаде — вроде бы в знак благодарности. А бедная Лимпиада заботилась о нем, как родная мать. Только она знала, какой ценой приходилось сводить концы с концами. И присланный Ангелиной мешок картошки значил в этом балансе ой как много.

Вернулась из эвакуации Лимпиада. Хозяйство ее разорили, растащили. Дед Епифан, который всегда был ей опорой, молча и безропотно собирался на тот свет. Тюрьма и жандармы доконали его. Как он ни бодрился, силы иссякали не по дням, а по часам, он стал вдвое ниже ростом, словно земля заживо засасывала его.

Едва оставшись один, дед сразу же ложился и закрывал глаза, словно после изнурительной работы. Лимпиада, которая понимала больше, чем Илиеш и Ион вместе, заботливо спрашивала:

— Плохо тебе, отец?

— Спаси господи!

— На вот подушку, ляг по-человечески.

— Еще успею належаться на том свете. Сейчас передохну малость да возьмусь за работу.

Старик раздражался, если его заставали лежащим. Он тут же вставал и отправлялся в сад. То поправит забор, то прополет лук или картошку, то подстрижет куст крыжовника.

— Брось, отец, отдохни. Есть кому работать.

С этими словами Лимпиада принималась за дело сама, звала Илиеша и Иона:

— Ну-ка, берите сапы, а то бурьяном весь огород зарос.

Ребята прекрасно слышали, но, конечно, нельзя сказать, что из кожи лезли, так уж рьяно бросались на ее зов. Правда, Ион имел оправдание. Много ли наработаешь на протезе? Еще не привык к нему, то и дело пристегивал, отстегивал. То протез вроде бы мешал, то казалось, что с ним лучше. Ион из-за этого постоянно злился и вообще был раздражителен. Угодить ему было трудно. Лимпиада ласково успокаивала сына:

— Привыкнешь. Пройдет время — так и на ночь снимать не захочешь.

От Илиеша можно было ожидать большего усердия, да парень находился как раз в том возрасте, когда только и ищешь предлога, чтобы избежать работы. В особенности если дело нудное. А много ли увлекательных работ в хозяйстве? Вдобавок ко всему прочему на Илиеша обрушилась любовь. Затмила рассудок.

Любовь… Беда, а не любовь! Он поглупел, он забыл обо всем на свете. Как бездомный, шлялся днем и ночью по селу в надежде встретить Ольгуцу, на худой случай хоть услышать ее имя из чужих уст. Дед Епифан, сокрушенно поглядывая на внуков, вздыхал, маялся от жалости к Лимпиаде:

— Называется — в доме трое мужчин!

Не упрекал, не бранился, просто вздыхал — и все. И если бы Илиешу не затуманивали голову соловьиные трели, он бы обратил внимание на то, что дедушка с некоторых пор перестал надоедать ему со своими бесконечными советами и подсказками. А если и брался иногда за наставление, то говорил с безнадежной грустью, словно извиняясь, что вынужден попусту тратить слова.

Как-то дедушка встал раньше обычного, наносил в дом воды, помыл крыльцо, подмел двор, подвязал покосившиеся ворота новым лыковым жгутом. Покончив с этими делами, побрился с особым тщанием, подстриг усы. Вынул из сундука праздничные штаны и рубаху, переоделся, словно приготовился на свадьбу.

— Куда это ты, дедуля? — вытаращил глаза Ион.

Дед ответил с каким-то просветленным смирением:

— Посмотрю, как всходят посевы, Ионикэ.

— А чего нарядился?

— Поджидаю одного важного гостя. Хочу встретить его красивым.

Ион пожал плечами. Что с него возьмешь — стал впадать в детство.

Потом люди говорили, что видели деда Епифана на Чертовом кургане, в Улуче, в Девичьей долине, на опушке леса, на виноградниках. Как видно, обошел все валуренские земли. И все, кто ни встретился ему, удивлялись, какой он нарядный, помолодевший, красивый. Потом дед, говорят, зашел к Оксинте Хэмурару, с которым в давние времена вел тяжбу, — кажется, еще когда был звонарем в церкви, — зашел и попрощался. Домой вернулся только к вечеру. Движения его были странно замедленны, а лицо, в особенности щеки, как бы излучало слабый лунный свет. Молча дед прошел в кладовку, взял три почти законченные деревянные ложки, над которыми трудился в последние недели, используя промежутки между другими делами, и, усевшись на пороге, принялся их шлифовать.

— Вот это будет твоя, Илиеш. — Дед поднял ложку с резным черенком. — Ну-ка, нагни лоб, испытаю на прочность.

Илиешу было не до шуток — он увидел на улице мелькнувшую косынку Ольгуцы, пробормотал:

— В другой раз испытаем, дед, я теперь тороплюсь.

Дед Епифан вздохнул: