Обрести себя

Григорий выдвинул решающий аргумент:

— А если и вернется, то дорога к вам тут идет, значит, мимо нас будет ехать. Разве не увидим? А?

Он наполнил стаканы, а Сырге как бы невзначай обнял вдову.

— Что, Иляна, так и живешь без ласки? Тоскливо небось?

Пинтилий закашлялся, — по-видимому, перец попался чересчур жгучий.

— Неужели такой горький? — всплеснула руками Иляна, всем видом выражая ему сочувствие.

— Так жжет, аж в глазах потемнело.

— Хлебни вина, пройдет. — Она подвинула ему свой начатый стакан.

— Выпью, охотно выпью, Иленуца.

Не получив ответа на свой вопрос, Сырге не унялся, а продолжал с наивной игривостью:

— Оставь бадю Пинтилия, не умрет из-за кусочка перца. Так как насчет ласки? А?

Стакан в руке сапожника задрожал, вино пролилось. Гляди-ка, что делает с человеком любовь! Пинтилий ощутил под сердцем холодок и понял, что теперь он в состоянии даже подраться. А что? Даст по макушке наглецу, который так распускает руки.

Ночь бесшумно опустилась на село. Сквозь листву ореха поблескивали звезды. Кисловатое вино вроде бы стало слаще. И головы собеседников закружились, затуманились. Подшучивая, балагуря, они потягивали винцо, приправленное шелестом листвы и ночной свежестью. Всем было хорошо, все были настроены добродушно, и никто не подозревал, что буря бушует в самом тихом в селе человеке — в сапожнике Пинтилий. Еще немного — и она сметет все запруды, тогда берегись. Иляна своим женским чутьем уловила недобрые признаки, поспешила предотвратить катастрофу.

— Тоскую, — призналась она, смело отстранив обнаглевшую руку Сырге. — Конечно, тоскую. Я же не из глины слеплена. Но когда одолевает тоска, я зову того, кто знает, как угомонить ее. Ведь тоска эта с норовом, не каждому под силу ее унять.

— Значит, я не смогу? — захохотал Сырге.

— Поищи в другой стороне.

— Смотри-ка, она с шипами, а с виду и не подумаешь! — Сырге искренне удивился.

— Вдовам без шипов никак нельзя: много развелось козлов, что норовят в чужом огороде пастись.

Иляна легко поднялась, подошла к Илиешу и, ласково улыбаясь, спросила:

— Послышалось мне, или просил еще кувшинчик вина?

— Поздновато вспомнила. — Илиеш был явно недоволен.

— Я специально ждала, чтобы вино отстоялось. Или я не права, бадя Пинтилий? — Она вроде бы невзначай оперлась рукой на плечо Пинтилия.

Это неожиданное прикосновение моментально успокоило сапожника. Знает Иляна, как унять ураган!

Григорий начал вспоминать другие фронтовые похождения.

Стало прохладней, в домах гасли огни. Вот потухло последнее окно. И сторожить землю остались лишь звезды да угольки летнего очага Иляны. Растянулись, расслабились, отдыхая, дороги, которым с утра опять нести на себе машины и подводы. А кувшинчик Иляны стал еще проворней. Казалось, он сам — только отвернись — успевал слетать в погреб. Сапожник совсем захмелел, храбрость, задиристость улетучились, на смену им пришла печаль… Точнее — обида. В который раз он затягивал жалобную песню, да никак не мог угадать мотив:

Кому открою свою печаль?
Зеленый лист поймет меня…

Он был совершенно лишен музыкального слуха, песня напоминала скулеж побитой собаки.

— Да ну ее к лешему, такую горькую песню, бадица, — застенчиво прервала его хозяйка.

— Раз ты сказала — к лешему, пусть будет к лешему, Иленуца. Сырге, хочешь, я тебе императорские подметки сделаю? Хочешь? Принеси сапоги — подобью.

Расшумелись, развеселились мужики. Расстаться им было трудно. Илиеш понял, что в этот вечер ему уже не встретиться с Ольгуцей. Неприлично бросать друзей. Раз в жизни оказался с односельчанами за одним столом, чего же ломаться и строить из себя трезвенника! Откровенно говоря, здесь, под орехами, было не так уж и плохо. Он уже успел истосковаться по настоящей мужской компании, по задушевному разговору. А тут рекой лились анекдоты, всякие забавные истории.

Разошлись поздно, деревня досматривала уже вторые сны. Поддерживаемый с обеих сторон дружками, Пинтилий опять затянул свою песню:

Печаль — зеленая тоска,
Толкаешь ты меня на грех…

Иляна крикнула через ограду, чтобы он замолчал. Григорий был того же мнения:

— Бадя Пинтилий, если дернул лишний стаканчик, так зачем всей деревне об этом знать?

— А если душа горит!

Уходил он, чувствуя себя разнесчастнейшим человеком. Его робкая любовь, которая прежде довольствовалась лишь ласковой улыбкой, теперь внезапно разгулялась, взбаламутила душу. Он готов был сесть прямо в дорожную пыль и выть по-бабьи. Ноги тащили его домой, а сердце рвалось обратно. Ведь дома он никому не нужен. Решив открыть свою тайну, он остановился, требуя от Григория совета. Должен же быть выход! Но тот, не вдаваясь в тонкости, утешал:

— В другой раз, Пинтилий, в другой раз. Ты сам дойдешь или до двора довести?

— Сам, сам. — Пинтилий оттолкнул сопровождающих и свернул в проулок. Спустя минуту оттуда раздался вопль:

Печаль — зеленая тоска,
Толкаешь ты меня на грех…

Григорий обернулся к Илиешу:

— Надо довести до дома, а то наломает дров.