Обретение надежды

— Нет, не мешает, — сказал Сухоруков. — Если мы хотим всерьез бороться с раком, а мы, разумеется, хотим и боремся, то мы не можем обходить и предраковые формы. Наоборот, чем больше мы будем ими заниматься, тем меньше у нас будет цветущих раков. Человек может прожить с кистой или полипозом кишечника сто лет, но при определенных условиях… Короче, лучше от этой гадости избавляться. Слишком уж трудно, а иногда просто невозможно установить, началась малигнезация того же полипа или нет. А что касается статистики… Думаю, это не так уж важно.

Белозеров задумчиво рисовал в блокноте чертиков. Острая мордочка, рожки, копытца, длинный, загнутый колечком хвост. Доктор наук, без пяти минут профессор, правая рука Вересова, — зачем он связался с лабораторным препаратом? Чего ему не хватало? Славы победителя рака?

— Какая слава, — грустно сказал Сухоруков. — Я ведь прекрасно знал, что ни золотом, ни другим подобным препаратом рак не победишь, и даже задачи такой перед собой не ставил. Была когда-то за рубежом такая надежда, да лопнула. Компонент в многоступенчатой терапии, не больше, да и компонент еще слабоватый. Вот когда биофизики дадут нам препараты с большей длиной пробега излучения, — например, изотоп иттрия, — тогда другое дело. А пока…

— Тогда объясните мне, зачем вы это сделали?

— Не могу, — ответил Сухоруков. — Я так много объяснял это самому себе, что вам уже — не смогу.

— А все-таки?

Сухоруков поднял голову.

— Все мои объяснения в известной степени имеют чисто эмоциональный характер, боюсь, что вы их не поймете.

— Вы убеждены в моей эмоциональной глухоте?

— Нет, но эмоции — не довод, а утешение.

Белозеров заглянул в блокнот.

— Скажите, Вересов знал о том, что вы вводите больным лабораторное золото? Вы с ним это согласовывали?

— Нет, ни в коем случае. Ни он, ни Жарков, ни Нифагина ничего не знали. Я считал, что это элементарное продолжение плановых работ с препаратом, и оно не нуждается ни в каких дополнительных согласованиях. В этом смысле вся вина полностью лежит на мне.

— Подумайте, — сказал Белозеров, — не спешите. Разговор мог быть конфиденциальным, с глазу на глаз. Вы ведь понимаете: половина всегда меньше целого.

Сухоруков встал.

— В математике, Федор Владимирович. А что касается этики, то тут половина иногда несравненно тяжелей. Жаль, что вы этого не понимаете.

Сухоруков ушел, не попрощавшись, а Белозеров еще раз перечитал акт о незаконном введении больным препарата коллоидного золота бывшим заведующим отдела радиохирургии Сухоруковым, послужившим, по авторитетному заключению патоморфологов Мельникова и Чемодурова, причиной смерти Зайца Ф. Ф., и поставил над подписями членов комиссии свою размашистую подпись. По крайней мере с этим все ясно — в прокуратуру. Вспомнил Знаменского: «Пусть погибнет мир, но торжествует юстиция». Что ж, юстиция восторжествует.

«Почему он не ухватился за веревку, которую я ему подкинул, — думал Федор Владимирович. — А почему ты не ухватился за предложение Вересова стать липовым соавтором их работы? Он ведь тоже бросил тебе веревку, а ты не ухватился. М-да… в математике все проще, тут Сухоруков прав».

Он вспомнил этот разговор, поморщился и вызвал доктора Басова. Пора закругляться. Надо сегодня же отослать акт и представление в прокуратуру, хватит тянуть.

Басов осторожно постучал. Федор Владимирович встал из-за стола, поздоровался за руку, усадил.

— Яков Ефимович, как вы относитесь к поступку Сухорукова?

— Увы, Федор Владимирович, одним словом не определишь, — близоруко щурясь, сказал Басов. — Я сам на это никогда не решился бы, вот что для меня ясно, как белый день. Вы ведь знаете, у нас есть такой термин: «операция отчаяния». То есть, когда у тебя один шанс против ста, а иногда даже не шанс — четверть шанса. Формально от операции можно отказаться, а по существу… это преступление перед собственной совестью. Заметьте себе, не перед законом, не перед обществом — перед совестью. Чтобы пойти на «операцию отчаяния», одной смелости мало. Мало иметь твердый характер, мастерство, даже талант. Надо еще очень крепко помнить, что ты существуешь не для себя, а для больного, что все твои будущие неприятности — ничто перед лицом смерти, которая ему угрожает. — Яков Ефимович вынул платок и протер очки. — Сухоруков чаще других идет на такие операции и чаще других спасает, вцепившись в эти самые четверть шанса. Понимаете, уважаемый Федор Владимирович, он относится к тем редким врачам, которые не могут и не хотят примириться с неизбежностью. Которые борются даже там, где другие вымыли бы руки и спокойно пошли пить чай.

— У вас прямо-таки адвокатский дар, — улыбнулся Белозеров. — Послушайте, Яков Ефимович, вы случайно не ошиблись в выборе профессии?

— Спросите об этом моих больных, — обиделся Басов. — Они это знают лучше.

— Шучу, шучу. Я вас высоко ценю как врача и как ученого, мы больше не позволим, чтобы вас затирали. Думаю, скоро вы сможете избавиться от двух неприятных буковок перед своей новой должностью.