Обретение надежды

Он несколько дней уговаривал себя не делать этого: что, кроме лишней боли и унижений, может дать бесплодный, всем троим не нужный разговор? Не с ним осталась Рита — с тобой, чего же ты еще хочешь? Живи, пока живется, зачем все усложнять? «Эх, пить будем, и гулять будем, а смерть придет — помирать будем». Что, не нравится? Тогда поедь к ребятам на аэродром, посиди в стеклянной голубятне стартово-командного пункта, откуда хорошо видно, как выруливают на взлет и заходят на посадку истребители-ракетоносцы, где сам воздух пронизан милыми твоему сердцу словами команд, обрывками радиопереговоров, оглушительным ревом двигателей. А впрочем, на кой тебе стартовики с их голубятней, тебя ведь еще не комиссовали, не отправили в отставку, не вычеркнули из всех, какие только существуют, списков, ты все еще полковник ВВС, и, если обратиться к генералу, он, пожалуй, разрешит тебе разок взлететь в небо, поскольку так затянулся твой неожиданный отпуск. Разрешит, разрешит, он всю войну был твоим ведомым, генерал, он отличный мужик и понимает, что к чему, уж это-то ты знаешь; ну, пусть не командиром корабля, пусть, скажем, инспектором, — уж он придумает, каким способом запихнуть тебя на борт! — и ты еще раз ощутишь, как проваливается, улетает в космические дали земля с ее осенней слякотью и дождями, и увидишь небо, которое никогда не оскверняет грязь облаков. Ты увидишь голубое небо, чистое, как глазенки Гриши-маленького, ты уже перестал верить, что оно где-то есть, такое небо, и поэтому тебе так зябко и неуютно. Зачем тебе к этому типу, чудак, он никогда не улетал за облака, он не знает, что это такое — стратосфера, и Рита не знает, и это так же безнадежно, как мина с часовым механизмом, заложенная в тебе, — нет еще на свете минера, который мог бы остановить часы. Почему тебе непременно нужно докопаться до самой сути, будто там, на донышке, тебя ждет главный приз: молодость, здоровье, бодрая уверенность в себе, в бесконечности жизни. Да и в чем она заключается, суть, ты ведь не знаешь, это как в детской сказочке: поди туда — сам не знаю куда, принеси то — сам не знаю что. Езжай к ребятам на аэродром, они ждут тебя и обрадуются тебе, как родному, и генерал тебе обрадуется, как родному, да и разве не породнились вы все за четверть века, — выгони из гаража машину и езжай.

Но он знал, что не поедет к генералу; он много пил с того самого понедельника, все забыться пытался, ухватить за хвост то восторженное состояние духа, ту готовность к самопожертвованию, которые вынес из института, но из этого ничего не получалось, и Горбачев не хотел, чтобы генерал увидел его мутные глаза, почувствовал запах водки и понял, что на нем можно ставить крест. Он знал, что не поедет к генералу, и уговаривал себя, что не должен идти к Ярошевичу, но какая-то непонятная сила выгнала его из дому, едва Рита ушла на работу, и он закружил по улицам, словно подхваченный ветром лист.

Окончилось короткое, как вскрик, бабье лето, и пришла поздняя осень с мутными рассветами и серыми пасмурными днями. Липы вдоль тротуаров почти совсем обнажились; черные, словно обгоревшие, они трясли лимонно-желтыми хохолками на холодном, пронизывающем ветру. Над парком Челюскинцев клубились облака, густо-синие, почти черные, с белыми рваными краями, и Горбачев подумал, что не сегодня-завтра, наверно, выпадет снег.

Он вспомнил глубокий сверкающий снег сорок третьего года: три «фоккера» подбили его самолет; мотор вспыхнул, отказали рули, машина стала заваливаться в штопор, и он выбросился с парашютом, но долго не дергал за кольцо, чтобы немцы не прострочили купол, и земля неслась на него, как табун взбесившихся белых коней с длинными гривами. Наконец он раскрыл парашют, но скорость падения была слишком велика, и вздувшийся пузырем купол уже не мог ее погасить, и Горбачев снарядом врезался в снег, и его понесло, понесло, словно на аэросанях, с обрывистой кручи, и снег был не белый, а черный, и жесткий, как наждак. Ему показалось, что он ослеп, а может, он и вправду ослеп, когда летел по крутому склону оврага, вспахивая своим телом в снегу глубокую борозду, — черный снег, словно угодил в бочку с расплавленным асфальтом, — а потом он открыл глаза.

Он открыл глаза и увидел небо, кругляш вымороженного неба с поджарыми силуэтами «фоккеров», а по снежной целине уже бежали люди, не немцы, свои, и вытащили его, облепленного снегом, и снег был не черным, а синеватым, как небо. Через день он удрал из госпиталя и на попутках добрался до своего аэродрома, — ни царапины, ни ссадины, хоть снег был жестким и шершавым, как асфальт, лишь какая-то противная слабость в коленках, но и она прошла после второго вылета.

Вот эта улица, вот этот дом… Горбачев даже сам не заметил, как дошел и усталости не чувствовал, а оттопать пришлось порядком, — серый панельный дом, с козырьками над подъездами, с почерневшим чахлым цветничком, — точно такой, как десять тысяч других панельных домов в городе, очень мне нужно было сюда приходить…