Обретение надежды

Заканчивая мыться, Вересов и Сухоруков видели сквозь толстое стекло, отделявшее «предбанник» от операционной, как наркозная сестра наполняла капельницу раствором снотворного и налаживала систему, Заикин возился с аппаратом искусственного дыхания, Басов склонился над Агеевым, уже лежавшим на столе, и что-то говорил ему, наверно, подбадривал. Словно почувствовав их взгляды, Дмитрий повернул голову, увидел их и беззвучно пошевелил серыми губами. Яков Ефимович тоже поднял голову и тоже пошевелил губами, и Дмитрий улыбнулся. Улыбка у него была слабая, сиротская, а в черных, расширенных зрачках, как птица в тесной клетке, металась такая мольба, такая надежда, что у Андрея засвербило в горле. Он со щемящей благодарностью подумал о спокойном, невозмутимом Николае Александровиче, который тер жесткой щеткой свои большие, покрасневшие руки: не знаешь ты, старина, кому обязан жизнью, мы иногда посмеиваемся над опытом, — знания важны, талант, но чтобы спасти тебя, не хватило бы никакого таланта, для этого нужно было пройти с медсанбатом и полевым госпиталем всю войну, и прооперировать многие тысячи людей, а потом, почти через четверть века, глядя на негатоскоп, выудить из памяти сходный случай, один на миллион, и преподнести нам его на блюдечке с голубой каемочкой. Если бы ты знал, какое это счастье — вот так стоять рядом с ним и мыться на операцию, и знать, наверняка знать, что все будет хорошо, что ты еще вдоволь потопчешь землю, старый бродяга, и может быть, напишешь свою книгу о нас, о нашей юности, о людях, которые полегли в Тарасовском рву и старосельских лесах и кто остался, чтобы это никогда не повторилось.

Андрей спокойно встретил его взгляд и тоже ободряюще улыбнулся уголками губ, и Дмитрий вздохнул и закрыл глаза. Сестра подсоединила систему, и, когда Вересов и Сухоруков вошли в операционную, он уже спал, он уже был далеко-далеко, по ту сторону добра и зла. Незаметным движением Заикин ввел стрельный яд кураре — помнишь, как мы когда-то играли в индейцев, нет, ничего ты теперь не помнишь, скелетная мускулатура парализована, тело расслаблено, работает только сердце, легкие опали, как пробитый гвоздем футбольный мяч. Теперь за тебя дышать будет Жора Заикин, он отлично умеет дышать за других, вот только за себя ему дышится трудновато, особенно в эти две недели, когда он на каждом шагу натыкается на Таню и Виктора; зря Николай Александрович разрешил ей пойти в санитарки, а впрочем, как к санитарке ни у меня, ни у Якова, ни у Таисы Сергеевны к ней нет никаких претензий, вот уж не предполагал, что профессорская дочка будет мыть туалеты и коридоры и наотрез откажется от непыльной работы в регистратуре или в приемном покое. Впрочем, тебя это никак не касается, потому что пока тебя не увезут в послеоперационную палату, Жора и не вспомнит ни о Тане, ни о Викторе, и я не вспомню о том, что завтра — партбюро, и я, наверно, был бы счастливейшим человеком, если бы отделался только строгим выговором, — год ломовой работы, и снимут, а вот если завтра меня исключат из партии, худо мне будет, совсем худо. Но и об этом я не подумаю, пока не окончится операция, и Вересов тоже, хотя и ему завтра особых радостей ждать не приходится, на несколько часов ты — наши начала и наши концы, и если бы даже рядом взорвалась бомба, мы бы разве что руки над операционным полем сомкнули, чтобы, не дай бог, в рану не попала соринка.

Ты даже не знаешь, старина, сколько всем нам сегодня утром довелось из-за тебя понервничать. Еще в тот день, когда ты поступил, у тебя взяли на анализ кровь и определили третью группу, и вчера Заикин заказал к операции пять флаконов донорской крови, а сегодня утром он проверил ее на совместимость, так всегда делается, и в крови выпали хлопья. Нет, никаких ошибок, третья — и третья, просто подлая твоя болезнь сыграла с нами такую шутку, она успела незначительно изменить состав крови, но этого оказалось достаточно, чтобы все полетело к чертям. И пока ты томился в своей палате, в душе проклиная нас за то, что мы тянем резину, Толя Грибов с медсестрой смотался в Институт переливания крови, и они подобрали именно то, что тебе нужно, к счастью, подобрали, иначе операцию пришлось бы отложить и посылать самолеты в Брест, Гомель, Гродно, во все города, где есть донорские пункты. Но об этом я тоже не буду тебе рассказывать, когда ты очухаешься, совсем ни к чему тебе все это знать. Такая у нас работа.

Вот мы стоим у стола: Вересов, я, Заикин, Яков, а у соседних столов Алик Восковцев, Всехсвятских, Галка Иваницкая, Наташа Голубева, а на галерее, над нами, застыли курсанты и студенты старших курсов, — сегодня у нас хороший день, ни одного неоперабельного, семь раковых больных через две-три недели уйдут в жизнь, и мы очень надеемся, что больше они к нам не вернутся. Ради одного этого стоит жить и работать даже под тем непосильным гнетом, о котором говорила Эмилия Борисовна. Все, старина, Николай Александрович уже протянул к хирургической сестре руку:

— Скальпель.