Обретение надежды

— Послушайте, мальчики, — сказала она, — кто-нибудь пробовал прикинуть, под каким тяжким гнетом мы с вами работаем? Вот говорят, тяжелый труд у шахтеров, у сталеваров, даже у официантов. А у нас с вами?.. — Она вздохнула и потерла виски. — Вот судья, прокурор… Они приговаривают к смерти убийц, насильников, самых отъявленных подонков, но даже это им, наверно, нелегко. А мы приговариваем к смерти отличного человека, и должны после этого жить, есть, улыбаться, читать книги, ходить в кино… Скажите, когда кончится этот ужас, ведь мы только притворяемся, что привыкли к этому; к этому невозможно привыкнуть. Всякий раз, когда обнаруживаешь такое пятнышко, тебя будто дубиной бьет по голове, и по сердцу, и ты чувствуешь себя преступником, соучастником в убийстве. Когда это кончится, мальчики?

Сухоруков жадно курил, стряхивая пепел на халат, и смотрел на негатоскоп, словно надеялся взглядом стереть, уничтожить смерть.

— Как уговорить людей, чтобы они перестали делать атомные бомбы и ракеты, а все миллиарды и миллиарды, которые сейчас тратятся на войну, отдали врачам, ученым, исследователям? — печально сказал Яков Ефимович. — Этих денег хватило бы, чтобы построить сотни новых научных центров, оснастить их самой передовой техникой, дать такой импульс, такой толчок научным поискам, что…

— Если бы все упиралось только в деньги, проблема рака уже была бы решена, — угрюмо перебил его Заикин. — Я ведь говорил: человечество не доросло, не дорос интеллект…

— А почему? — вскинулся Басов. — Не потому ли, что столетие за столетием войны истребляют лучших? Не потому ли, что столетие за столетием милитаризм подчиняет себе самые светлые человеческие умы? Откуда мы знаем, не сожгли ли фашисты того гения, который спас бы человечество от рака, в печах Освенцима, или он сейчас умирает с голода где-нибудь в Калькутте, в африканских дебрях! Откуда мы знаем, как далеко шагнул бы человеческий интеллект, если бы он веками был нацелен только на добро, на самопознание, на самосовершенствование, на разгадывание загадок природы, а не на разрушения и уничтожение. Интеллект… Еще одна война, и человечество вернется к состоянию одноклеточных, и тогда не будет ни проблемы рака, никаких других проблем.

— В Дубне при Объединенном институте ядерных исследований онкологи начали эксперименты на синхрофазотроне, — сказал Жарков. — Бомбардируют опухоль выведенным пучком протонов. Очень перспективная штука: протоны проникают на заданную глубину и уничтожают опухоль, почти не повреждая здоровые ткани. Что-то вроде отрегулированного взрыва. Если эксперименты завершатся удачно, может, это будет началом конца классической хирургии, которая, что там ни говори, — всегда беда. Представляете, какой скачок сделает онкология! Качественно новая ступень. Но Яков Ефимович прав: все это чертовски дорого. А если бы все разоружились, как предлагал еще Ленин, как предлагаем всему миру мы день за днем, год за годом! Эх, о чем тут говорить!

У них захватило дух при мысли о том, какие фантастические перспективы открыло бы перед человечеством во всех областях жизни разоружение, и только Сухоруков оставался безучастным к этим разговорам, потому что думал не просто об онкологии и ее проблемах, а о Димке Агееве, о нескладном долговязом Димке, с какой-то виноватой, застенчивой усмешкой в уголках губ, с острым кривым носом и влажными руками, и вспоминал его то за проволочной паутиной гетто, жадно евшего картошку в мундире, то с автоматом у партизанского костра, то там, у реки, когда он мелко порвал листок с телефонами и ушел, чтобы вытащить из беды Светлану, от которой ты отмахнулся. Димка, Димка, как же это так, я не могу в это поверить, я не хочу в это поверить, я ведь обещал Светлане спасти тебя, как я посмотрю ей в глаза. Неизбывный гнет, Эмилия Борисовна права, и права была Нина, когда говорила, что от этого не избавляет никакая арифметика. Да, спасли и спасаем тысячи, десятки тысяч, но каждый человек един и неповторим, и, спасая тысячи, я не могу отмахнуться от тебя, единственного, и от Горбачева, единственного, и от единственного Зайца.

Вошел Вересов; врачи уже наговорились о далеком и пока несбыточном и теперь молча смотрели на негатоскоп со снимками; по их унылым лицам, по груде окурков в пепельнице, Николай Александрович сразу понял, что произошло. Взял историю болезни, придвинул к себе анализы и заключения, достал очки.

Он читал медленно, беззвучно шевеля губами, словно и без чтения все не было ясно, словно не существовало проклятого снимка с пятнышком в височной области: даже головы на негатоскоп не поднимал. Листал страницы, перебирал бумажки, откладывал, возвращался еще раз, и Сухоруков следил за ним с надеждой, с какой ребенком следил за фокусником: вот сейчас вытащит из пустой шляпы петуха. Не вытащил. Встал, подошел к негатоскопу, прищурился, и у него дернулась щека. Да, подумал Сухоруков, тут — конец, с этого надо было начинать.