Обретение надежды

Однако думать об этом уже было поздно, и он поднялся на второй этаж и остановился перед дверью, обитой черной клеенкой, — поди знай, как часто стояла Рита перед этой дверью, или у нее были ключи? Какое это имеет значение, подумал он, почему это так трогает меня? Ну да, когда мы поженились, я был верен ей, как собака, но до того, до того… Не корчи из себя праведника; бабником ты не был, но случалось всякое. Всякое случалось за твою не такую уж короткую жизнь, только вспоминать не хочется. Просто повезло, что никто не приходил к тебе объясняться… все мы в конечном итоге пожинаем то, что сеем, почему же мы так снисходительны к себе и так жестоки к другим? Нет, это что-то другое. Не знаю, что, но — другое.

По лестнице поднимался человек в плаще, с портфелем, в его черных волосах блестели дождинки. Он поднял голову, и Горбачев узнал Ярошевича, и Ярошевич узнал его. Отступил на шаг, достал из кармана ключи.

— Вы ко мне? — Поднял язычок замка, открыл дверь. — Прошу.

Горбачев зашел в длинный темноватый коридор, споткнулся о деревянный самосвал.

— Извините, соседи, — сказал Ярошевич и включил свет. — Пожалуйста, сюда. Вешалка у меня в комнате.

Он забренчал ключами и открыл вторую дверь.

— Одну минутку, я чуть-чуть приберу.

— Неважно, — сказал Горбачев, — я ведь не в гости.

Он вошел и остановился у двери, и увидел за стеклом книжной полки цветную Ритину фотокарточку. Рита сидела на парапете, свесив ноги, за нею в солнечных бликах дробилось море. Шляпа из соломки с широкими полями затеняла ее лицо, темные очки скрывали глаза, легкое платье без рукавов обтягивал ветер… что-то я не помню, есть у нас дома такой снимок или нет?

Ярошевич проследил за его взглядом. Убрать? А зачем? Что это изменит? Пусть стоит.

— Проходите.

Горбачев снял фуражку, плащ и прошел к столу. Переполненная пепельница, грязные тарелки, бумаги. Смятая постель на тахте, разбросанные по стульям сорочки и галстуки, кислый, затхлый воздух. «А ведь тебе тоже хреново живется, — думал Григорий Константинович, пока Ярошевич открывал форточку. — Риты здесь давно не было, факт, я почуял бы. Да, брат, так-то вот оно…»

Ярошевич выбросил из пепельницы в газету окурки, отнес на кухню грязные тарелки. Чего он притащился, чего ему от меня надо?..

— Мерзкая погода, — помолчав, сказал Горбачев.

— Что? — не понял Ярошевич.

— Погода, говорю… Слякотно, грязно…

— Да, да, — сказал Ярошевич. — Слякотно. Может, мы того… погреемся? У меня есть, я сейчас…

Он смахнул со стола, достал чистые стопки, тарелки, нарезал хлеба и колбасы. Достал из тумбочки бутылку, налил. У него были мелкие, суетливые движения, и Горбачеву это показалось смешным: рослый, здоровый мужик, а суетится. Трусит, что ли? Чего ему трусить?

Выпили, не чокнувшись, молча закурили.

— Так вот и живешь?

— Так вот и живу.

— Плохо.

— Да уж что хорошего.

— Рита знает, что я… Что меня…

— Знает.

— Так я и думал. Еще по одной?

— Давайте.

— Ты знал, что она хочет уйти?

— Нет, мне это даже не приходило в голову.

— Ты… ты ее отправил назад?

— Нет, сама. Пришла, плакала, рассказала о вашем разговоре. Потом ушла, сказала, что не может.

— Не врешь?

— Нет. Она ведь тоже человек.

— Человек… Я все время мучаюсь: что ее заставило уйти? Вернуться — это я понимаю: жалость, сострадание, страх, наконец. Но что ее заставило уйти? Ты?..

— Ребенок.

— Какой ребенок?

— Наш. Она ждет ребенка. Скоро это уже станет заметно, она боялась, что вы обо всем догадаетесь, и тогда будет еще хуже. Не ей — вам.

— Трогательная заботливость. Что же она решила?

— Сделать аборт.

— Она очень хочет этого ребенка?

— Очень. Он ей все мозги перевернул, если бы не он, она никогда ничего не сказала бы.

— Понятно. Ты ее любишь?

— Люблю. Я понимаю, вам сейчас хуже, но мне тоже не сладко. Каждый умирает в одиночку.

— Да, это ты правильно сказал. Каждый умирает в одиночку.

— Это не я. Но это — правда.

— Будь здоров.

— Мне очень жаль, что все так получилось.

— Бог подаст.

На улице Горбачев перехватил такси и поехал домой. Вот это меня и мучило. Я все время чувствовал, что здесь что-то не так. Не просто так ушла, не просто так вернулась. Я все время это чувствовал каким-то шестым чувством, но не мог догадаться. Конечно, ребенок… Я мечтал о ребенке, а она не хотела, что ж ей теперь было делать? Меня все равно не спасешь, а она дрожала за ребенка, еще неродившегося, но уже родного. Хорошо, что я к нему зашел, сам я ни за что не распутал бы эту проклятую задачку, почему-то о ребенке я ни разу не подумал. Она еще ничего не могла сделать, все вечера дома. Стоп, вчера говорила, что хочет на следующей неделе съездить на несколько дней к матери. Ну да, к матери. На следующей неделе. Одна, без меня. Мне нельзя утомляться.

Вот ты и дошел до самого краешка, полковник, сказал он сам себе. Здорово ты все задумал, но ничего из твоей задумки не получилось. Что же дальше? Капитуляция… Капитулировать позорно, если есть за что драться, есть что защищать. А если нету? Ничего нету…

Что-то острое рвануло сердце. Горбачев глухо вскрикнул и боком повалился на сиденье.

Когда перепуганный шофер подъехал к больнице, полковник уже был мертв.

3