Обретение Родины

Мы же получали продовольствие, как говорится, натурой Что такое была выдача натурой? Я бы соврал, сказав, что значило не получать ничего. Кое-что нам перепадало… Ну, например, давали нам суп. Только варился он не из картофеля, а из картофельной шелухи. Давали и кашу. Однако мышиного помета было в ней больше, чем крупы. Вместо муки мы получали хлеб, состоявший почти из одной плесени. Его у нас так и звали: не плесневелый хлеб, а хлебная плесень. Всем этим мы и жили.

Иной от такой кормежки протянет три-четыре месяца и непременно скапутится. Не сотни, а тысячи венгров погибли в те времена в царской Сибири от голода, холода, грязи, эпидемий… Господа офицеры не раз высказывали нам свое «сожаление». А мы в ту пору были до того забиты, что никому даже в голову не приходило бросить им в ответ: нам, дескать, требуется не ваша жалость, а еда, дрова, мыло, лекарства…

Не помню точно когда, только в соседний с нами офицерский лагерь прибыл молодой прапорщик. Шептались про него по углам, будто там, в Венгрии, он слыл, как тогда говорилось, большим социалистом. Прапорщик тут же увидел, что дела в нашем солдатском лагере из рук вон плохие, вовсе даже прескверные дела. Он понял: надо не просто пожалеть попавших в беду людей, а как-то им помочь. И он тут же взялся за спасение гибнущих гонведов. Однако начало вышло неважное. На офицерском собрании, первом и последнем, в котором он участвовал, прапорщик предложил господам офицерам пожертвовать из своего шестидесятирублевого месячного жалованья по три рубля на провиант для голодающих солдат. Сам же дал на это дело не три, а тридцать рублей.

Господ офицеров предложение прапорщика не на шутку возмутило. Один заявил, что он действует не по уставу, другой обвинил его в антипатриотизме, ибо своим предложением он якобы выставляет венгерское офицерство в смешном виде перед лицом немецких и австрийских офицеров. Словом, все, кто как умел, обрушились на молодого прапорщика с различными обвинениями. А что до денег, никто давать их не соглашался. Господа офицеры устроили нашему прапорщику настоящий бойкот.

Может, вы думаете, что наш прапорщик после всего этого нос повесил? Как бы не так… Правда, он сгорал от стыда, что венгерские офицеры оказались такими себялюбивыми и эгоистическими людишками, но отлично сознавал, что изменить их нрав ему не под силу. Его занимали совсем не они. Он стремился помочь простым гонведам. Сделать это было нелегко, но совершенно необходимо…

Несмотря на свою молодость, прапорщик этот много чего успел повидать и услышать, изъездил немало стран и знал множество людей, как хороших, так и дурных. Каждому из нас такие люди знакомы тоже. Но этот молодой человек обладал исключительной способностью не путать одних с другими. За годы своих странствий он встретился с большевиками и многому от них научился. И вот, увидав, как венгерские господа безучастно и сложа руки смотрят на гибель одетых в военную форму венгерских рабочих и крестьян, он подумал, что ведь и здесь, в Сибири, находится множество большевиков, которых сослали сюда на поселение царские жандармы.

«Уж кто-кто, — размышлял он, — а большевики погибающим солдатам помогут!» Ему удалось связаться с ними. В те времена он только думал о том, чтобы они помогли ему спасти военнопленных от голодной смерти. Он, вероятно, лишь смутно предчувствовал, что те связи, которые он налаживал с русскими большевиками, в конечном счете могут решить и решат судьбу всего венгерского народа… Вот как оно было!

Тулипан замолчал. Барак тоже безмолвствовал.

Никто не нарушал тишину.

Широко раскрытые глаза гонведов не отрывались от лица капитана.

— Потом прапорщик начал проводить в нашем лагере беседы, — снова заговорил Тулипан. — Тогда-то я впервые и узнал, что такое социализм, коммунизм… и еще многое-многое другое, что до той поры никогда не западало мне в голову.

Неторопливо набив свою трубку, Тулипан зажег спичку и держал ее над трубкой так долго, что огонек добрался чуть не до ногтей.

Может, он ждал, не заговорит ли кто из пленных? Ожидания были напрасны. Гонведы лишь молча смотрели ему в лицо, в течение нескольких секунд озаренное желто-красным огоньком горящей спички.

Тулипану не оставалось ничего другого, как продолжить свое повествование.