Обряд

— Нет, нужно еще немного подождать.

Третья глава

МИШАНЯ

Мама пьет на кухне, сидя на своем обычном месте в углу под телевизором так, как будто делала это всегда и удивляться тут может только дурак. Над столом покачивается лампочка. Круг света скользит с полупустой бутылки на тарелочку с черным хлебом и дальше, по ее худым белым рукам, лежащим ладонями вниз, как будто она играет с кем-то невидимым напротив в карты. Но там никого нет, только через стекло шкафчика с посудой смотрит на нее Петькин портрет, фотография из выпускного альбома в одиннадцатом классе, а перед ним стопка и сухарь. По приемнику вместо привычного православного радио играет унылый шансон. Мать подпевает, но без слов, будто подвывает тихонько, уставившись прямо перед собой.

— Мам, все нормально? — спрашивает Мишаня, осторожно приоткрывая обычно распахнутую, а сегодня закрытую стеклянную дверь. Спрашивает и сразу думает, какой же он дебил, разве ж может быть вообще когда-нибудь снова нормально.

— Грустненько что-то мне, Миша, — отвечает мать, даже не обернувшись.

— Может, это, пойдем телек посмотрим, я чаю сделаю, как ты любишь, со смородиновым листом?

— Откуда же у тебя смородиновый лист-то в ноябре? Ты фокусник, что ли?

— Найду.

— Еще один герой-добытчик. — У нее вырывается невеселый смешок. — Не хочу, прости, Миш. Одна хочу побыть.

Он понимает, что мать просит его уйти, но как завороженный смотрит на этот плывущий с потолка свет лампочки и его лучистое дробящееся отражение на ободке стакана с водкой.

— Мам, как тебе помочь? — наконец решается произнести он.

Она поворачивается и смотрит на него очень внимательно, как будто видит в первый раз. Взгляд ее подернут розовой пеленой, как у деда.

— Да никак мне не помочь.

— Ну должно ж быть…

— Почему ты мне не сказал, что вы в лес собрались? — перебивает она, все еще не отрывая от него своих пустых, выпуклых, как у животного, глаз.

— Так ты ж на работе была.

— А позвонить?

— Ну Петька же взрослый.

— Петька — взрослый? — Она фыркает. — Зачем вы вообще пошли? Чья идея была?

— Его.

Мишаня говорит правду, но щеки у него все равно пылают.

— И чего вы хотели найти там, в заповедном лесу? Там нельзя охотиться.

— Петька сказал, дед ходил — значит, можно. И вообще я сам тоже хотел пойти. — Почему-то Мишаня не может допустить, чтоб она сердилась на брата, и непременно хочет теперь его оправдать.

— Зачем?

— Хотел стрелять научиться из ружья. И вообще… быть смелым.

— И что, научился?

Мишаня переминается с ноги на ногу, теперь ему хочется уйти. Мать вдруг тянет к нему свою тонкую белую руку, он отшатывается от нее инстинктивно, как от расплескивающегося кипятка. Что это она вздумала?

— Ты чего?

— Ничего.

— Что такой дерганый?

— Не знаю. Извини.

Она вздыхает.

— Крест-то где? Носишь? Или снял?

Мишаня выуживает из-под старой Петькиной толстовки засаленную кожаную веревочку и демонстрирует ей.

— Он-то без креста умер, знаешь, — вместо одобрения или похвалы произносит она, заглядывая на дно стакана.

Мишаня вдруг вспоминает про цепочку, зажатую у Петьки в руке там, на поляне, у большого плоского валуна. Уже открывает было рот, чтобы сказать матери, что крест был, но потом не решается. Не хочет он ее волновать лишний раз, она ведь дотошная, побежит проверять, спрашивать, к людям приставать.

— Я его только об одном просила — крест носить, никогда не снимать, потому что… да какая разница почему. Вы ведь ни во что не верите, ни один, ни другой.

— Да нет, верю я, мам, ты чего.

Он хочет сказать ей что-то еще, чтобы убедить окончательно, чтобы ей стало лучше. Но ему ничего не приходит в голову, не читать же ей здесь «Отче наш».

Она роняет руки на стол, смотрит на часы, встает и убирает бутылку в холодильник. И это движение ее такое будничное, обыденное, что Мишане становится страшно, что теперь он будет видеть это всегда — ее белая рука, и бутылка, и причмок резинки на двери холодильника. Она проходит мимо него, задевая рукавом халата, но не останавливаясь, дальше по коридору слышатся шаги, потом вдох и выдох двери в ее комнату.

Лампа все еще раскачивается над столом, пятно света скользит по цветной клеенке. Мишаня делает себе чай, доедает нарезанные на блюдце черные сухари, забирается на подоконник и смотрит в темноту двора. Потом взгляд его падает на бумажки, порванные пополам, которые торчат из мусорного ведра. Он спрыгивает с подоконника, достает их, стряхивает дедовы окурки и читает. Заявление на получение потребительского кредита. На обратной стороне все испещрено столбиками сложения, потом вычитания. На следующем листке смета за похороны с обведенной черной пастой суммой итога. Неужели так дорого стоит умереть?

— Мам. — Он заглядывает в темноту ее наглухо занавешенной маленькой комнаты. — Ты спишь?

— Чего тебе? — отзывается она сдавленно.

— Я тут подумал, а ведь машина-то осталась, «лансер» его. Можно же продать. Она совсем новая.

— Думать даже не хочу про эту машину, не то что продавать.

— Почему?

— Откуда, думаешь, он ее взял?

— Откуда?

— От верблюда. — Он слышит, как она сглатывает. — Украл он ее. Украл и поплатился. Кого я вырастила? Двух…