Обряд

— Ты привидение? — спрашивает Настя, зажав в ладонях лацканы его серой шинели. — Матвей?

От звука своего имени, которое она произносит шепотом, он машинально облизывает губы. Но Настя не видит этого, перед глазами у нее все плывет, как было у бабушки на поминках, когда она выпила слишком много белого полусладкого и пыталась уснуть, а комната вокруг отказывалась останавливаться.

— Что происходит?

— Тебя сейчас загребут, вот что. — Он хватает ее за локти. — Они думают, что это ты.

— Я?

— Молчи.

— Ты теплый. — Она прижимает тыльную сторону ладони к его шее и чувствует, как там бьется пульс, живой и упрямый. Ее пальцы все еще помнят тело Артура, тепло, уходящее из его каменеющей руки в ее пальцы. Вместо всхлипа отчего-то у нее вырывается смешок.

Матвей зажимает ей рот рукой.

Они стоят на третьем этаже, Матвей смотрит вниз, наклонившись над перилами, — там, на дне, кто-то барабанит в дверь, затем раздается пиликанье домофона. Кругом темно, хотя она точно помнит, что свет горел, когда она поднималась с Катей пять минут назад. Под ногами хрустит снег. Но откуда тут снег? Они же под крышей.

— Настя? — раздается где-то над ними. — Насть? Блин, ты где?

Одним прыжком Матвей отскакивает к стене, прижимая ее своим телом, будто он может стать невидимым и спрятать их обоих от приближающихся шагов полицейских ботинок, рычащих голосов и щелканья раций.

— Настя, твою ж мать. — По ступенькам шелестят шаги, это Катя. — Ты тут?

Настя толкает Матвея лбом в грудь, она хочет сказать ему: это Катя, она своя. Но он сжимает ее так, что она не может пошевелиться. Они замирают, вслушиваясь в хрип разбуженного лифта. Кто-то едет наверх. А они, ступая вдоль самой стены, так, как будто лестницы нет и перед ними бездонное адское жерло, спускаются на этаж вниз.

Настя не понимает, зачем они прячутся, зачем идут куда-то. Она хочет лечь, ноги совсем ватные, она хочет уткнуться носом в ложбинку между лопаток Артура. Артур… Его имя приходит вместе с глубоким болезненным спазмом, чувством выгибающейся диафрагмы, которая порождает в ее горле то ли крик, то ли хохот, спотыкающийся о ладонь Матвея, которая все еще плотно прижата к ее рту.

— Просто не шуми, — шепчет он ей в ухо. — Что бы ни случилось — молчи, окей?

Она смотрит себе под ноги. Это не снег, это стекло.

— Кивни мне, Стю.

Она кивает. Ее старое забытое имя звучит этой ночью так, будто другого у нее никогда не было. И в эту секунду Матвей выхватывает из кармана что-то похожее на зеленую бутылку от вина, раздается щелчок, на секунду в его пальцах оживает маленькое желтое пламя. Настя тянет к нему руку, но оно куда-то исчезает, и тут же черное становится красным, и кругом валит дым, и что-то летит в окно. Она только и успевает заметить, как малиновая вспышка разрезает воздух и приземляется на капот машины внизу. Начинает орать сигнализация, все кругом приходит в движение, люди, вой сирен, топот наверху, топот внизу, щелканье поворачивающихся задвижек, соседи, высовывающиеся из квартир. Настя улыбается им, она хочет быть приветливой, она хочет быть хорошей, милой Настей, а не злой, унылой и дерганой Стюхой. В этот момент руки Матвея хватают ее и тащат вниз, так что она едва касается пола носочками огромных сапог, которые то и дело норовят свалиться. И вот уже они во дворе, который весь залит сиреневыми и красными лучами мигалок, как северное сияние.

— Беги, — раздается голос у нее в ухе.

Они за углом, на набережной, несутся наперерез одинокой «приоре», которая кажется то синей, то красной от отблесков мигалок. Матвей бросает в едва успевшее опуститься окно пятитысячную купюру и запихивает Настю, как скрученный в рулон ковер, на заднее сиденье.

— Гони! — выкрикивает Матвей, хлопая водителя по плечу.

* * *

— Настя, — раздается где-то у нее над ухом. — Проснись.

Она открывает глаза. На улице уже темно. Или еще темно. Ее прижатая к стеклу щека онемела от холода. Она ожидает, что сейчас ее накроет знакомое чувство вакуума, когда на том месте, где должны были быть последние несколько часов, оказывается только саркофаг наподобие таких, под которыми навсегда хоронят токсичные отходы. Но она помнит все: дорогу сюда, все, что было до, — кроме последних нескольких минут, когда она наконец сдалась под тяжестью собственных век и отключилась под шуршание дворников.

Все было так: они вскочили в машину, в ней пахло ванильной елочкой и сигаретами, из проигрывателя стрекотал хриплый драм-энд-бэйс, который ночные бомбилы включают, чтобы не заснуть. Она думала, они поедут куда-то далеко-далеко и быстро, проскакивая на мигающие желтые, мимо мерцающих ледяных глыб домов, через реки и мосты, как монетка в руках уличного фокусника, ловко перескакивающая с костяшки на костяшку. Но они остановились возле входа в метро «Петроградская». Водитель посмотрел оторопело, сначала на них, потом на розовую бумажку, которая все еще лежала на пассажирском сиденье. Но ничего не сказал.