Обручение с вольностью

Грянуло «ура», и все с колясок сошли — сперва генерал, что подле государя сидел, затем сам государь, после все остальные. Часовые взяли «на караул», и ста­ла тишина, а государь между ними прошел, и все сле­дом двинулись. Татьяна Фаддеевна тоже кинулась к воротам и увидела: стоят на дворе у тополя три чело­века. Правый чуть скособочившись стоял, руку отста­вив, будто на невидимую трость опирался. И жалост­ливо так стоял—не приведи господи! А лицо у него было счастливое, подбородок задран, словно он на тройке во всю прыть мчался, и ветер ему волосы раз­дувал.

XLII

А Евлампий Максимович не увидел Татьяну Фадде­евну. Он в эту минуту ничего не видел, да и не хотел ничего видеть, кроме того единственного человека, кото­рый чуть подпрыгивающей походкой быстро шел от ворот, поблескивая лаковыми сапогами. У него было белое, будто натертое мукой или мраморное, лицо, твер­дый маленький рот и глаза, обещавшие великую истину.

Он шел прямо к Евлампию Максимовичу — грудь в грудь, глаза в глаза. Евлампий Максимович хотел уже

броситься ему навстречу, пасть на колена, каIк мечта­лось, и протянуть прошение. Уже эта мысль передалась в члены. Уже по верной воинской привычке левая нога дрогнула перед тем, как шагнуть вперед. Но в послед­нее мгновение он все же удержал ее на месте, не желая самовольно нарушить тот порядок, который самим го­сударем и был установлен.

Государь шел по двору.

Земля была суха—второй день распогодило, воз­дух ядрен и прозрачен. Тополь в углу двора шелестел золотыми листьями. Свежий ветер от Камы раздувал плюмаж императорской треуголки. Внимая шедшему рядам Баранову, государь отвернул голову набок, от­чего перед Евлампием Максимовичем отчетливо обри­совался величавый профиль. Казалось, этот профиль должны были украшать мирт, лавр и олива.

Возле крыльца государь остановился, выслушал ра­порт и поздоровался с караулом. Дружное приветствие, от которого галки взлетели с соседних крыш, было ему ответом. Евлампий Максимович радостно присоединил свой голос к воинскому хору, чего по счастью никто, кроме прапорщика Зимнего, не заметил.

Затем государь подошел к прапорщику и стал слу­шать объяснения губернского прокурора. Не дослушав, спросил:

— А что тот чиновник?

— |Поправляется, ваше величество.

— Не скрою от вашего величества, — вмешался гу­бернатор,— шалун... Да ведь и мы шалуны были!

Государь кивнул:

— Верните ему шпагу.

— Шпагу, шпагу прапорщику!—пронесся ропот.

Прибежал офицер со шпагой в портупее, подал го­сударю. Тот вытащил клинок, протянул вместе с порту­пеей и ножнами прапорщику. Все замерли. А прапор­щик с аффектацией припал к лезвию, потом отступил шаг назад, отсалютовал и бросил шпагу в ножны. Госу­дарь улыбнулся:

— В гвардию хочешь?

— Куда пошлете, ваше величество... Хотя бы и на Камчатку!

— Запишите фамилию, — через плечо бросил адъю­танту государь и переступил влево, остановившись на­против осинского лекаря.

Баранов вполголоса объяснил суть его преступле­ния.

— Гнусный развратник!—сказал государь и еще переступил влево.

У Евлампия Максимовича душа будто привстала на цыпочки. Однако он невольно проследил, опустив го­лову, последнее движение государя и увидел при этом такое, что его разом одела глухота — как целая бата­рея под ухом выпалила.

Баранов начал говорить что-то, указывая на него пальцем, который досягал временами почти до самой груди. Булгаков тоже несколько слов вставил. Но Ев­лампий Максимович ничего не слышал, что они гово­рили.

Уже стоя перед первым арестантом, государь вновь ощутил резь в желудке. И пожалел, что не выпил ут­ром желудочную микстуру. Вспомнились слова, сказан­ные как-то Тарасовым: «До сорока лет, ваше величест­во, болезни приходят и уходят. После сорока они оста­ются с нами навсегда...»

Ему было сорок семь.

Вскоре эта резь перешла в острую спазму. И, как всегда в минуты, когда он испытывал волнение, ему за­хотелось чихнуть. Этой слабостью он страдал давно. Еще в детстве, при разговорах с отцом у него такое часто случалось. Это была нервная болезнь. С годами, правда, он научился собой управлять при помощи осо­бой игры мускулов на лице и резких глотательных дви­жений. Слушая вполуха объяснения губернского про­курора, касающиеся стоявшего перед ним высокого че­ловека со вздернутыми плечами, он старательно проде­лал все то, что нужно было проделывать в подобном состоянии. При этом голова его на напрягшейся шее чуть подалась вперед, что, как он знал, могло выра­жать и углубленное внимание.

Государь стоял совсем близко от Евлампия Макси­мовича. Его высокие блестящие сапоги, слегка запы­ленные понизу, твердо располагались на земле и во всем были такие же, как на литографии. Разве шпоры исчезли. Но сейчас, в натуре, Евлампий Максимович

ясно увидел еще и то, что на литографии различить было невозможно—один сапог у государя казался мень­ше другого чуть ли не на вершок. Как у самого Евла'м- пия Максимовича.

От этой пустячной малости вдруг родным и понят­ным открылся ему государь.